1969 год Летом я влезла на крышу бани и попросила, чтоб все воскресли. Видела сверху, как шли цыгане, гнули гармошку и пели песни. Слазь, говорили, батян отлупит. Смолкли и мимо прошли по свету. Мама другую собаку купит, по водостоку на землю съеду. «Помнишь: каменный дом на горе…» Помнишь: каменный дом на горе, «проходи» – у жасмина пароль, просыхает белье во дворе на веревках, протянутых вдоль. Просыхает сосед после дней беспробудного пьянства давно, как трава после долгих дождей. Вот такое мне крутят кино. Хулигана везет воронок, отплывает железный трамвай, шепчет грязный ручей-ручеек: никогда это не забывай. Субботник Где малиновка спела, что вишня поспела, муравьиною кучей кипела работа, только очень одно самовольное тело не хотело работать до черного пота. Телу нравилась теплая с пылью землица, ему нравилось пялиться в пыльное лето и от общего счастья в тени уклониться с сигаретой и толстою книжкою Фета. Оно делало ручкой трудящимся людям и ложилось под деревом с книжкой в охапку, и лежало в траве, и гудело, как лютик, подложивши под голову серую шапку. Там такая свобода помстилась в отрезке, прозвенела над телом свобода такая, что стояла работа уже не по-детски, первозванною вишнею губы кровавя. «В осеннем сквере музыканты…» В осеннем сквере музыканты пьют водку после похорон, молчат полдневные куранты, в траве лежит аккордеон. Вот так бы умереть, чтоб кто-то забацал музыку родне, а после из кармана штопор достал и выпил в тишине. Глядишь, и небо просветлело над колокольней городской, и можно снова по одной из чашечки бумажной, белой. «Говорил мне один в пиджаке цвета пыли…» Говорил мне один в пиджаке цвета пыли, назидательно щурясь в худое досье под мигающей лампочкой в Нижнем Тагиле: «Почему же ты, сволочь, не хочешь, как все?» Потому, отвечала с тоскою во взгляде, что не нравится мне этой лампочки блеск, эти тени, которые стелятся сзади, эти стены казенные с краской, но без. Завтра выведут в снегом засыпанный дворик, доведут до вокзала, посадят в вагон, и рукой мне махнет отставной подполковник, оставаясь в краю мотыльковых погон. Буду ехать вдоль родины в общем вагоне, засыпать головой на трескучем окне, просыпаться в ночи головою в ладони, и приснится печальная родина мне. Тагильская элегия
Вы видали, как пьют огуречный лосьон на огромном морозе в единый присест? Сорок девять копеек зеленый флакон, алкоголь уже есть и закусочка есть. И когда выпивает его натощак на холодном ветру в темноте человек, он бутылку закручивает второпях и стыдливо глядит из-под сморщенных век. Человек молодой, но уже с сединой, что там твой оттопыривает карман? Можно память разбавить холодной водой, но нельзя разделить ее груз пополам. Огуречный лосьон темной ночью горит изумрудным огнем невозможных красот, посмотри, как загадочно в горло скользит огуречный лосьон, это – полный улет. «Элементарно, дважды два, в соседнем доме окна желты…» Элементарно, дважды два, в соседнем доме окна желты, и – в путь, цитируй до конца, библиотекарская дочь! Проплыл оранжевый трамвай с зеленою водой по борту, чей номер стерся навсегда, с трамваем вместе скрылся в ночь. В сознанье стерся вкус стекла и запах полуфабриката, над левой бровью белый шрам от шайбы, сорванной с резьбы, другой трамвай пришел с утра, но и его свезла цитата, прошел химический снежок, элементарный ферум-три. И ты идешь на выдох-вдох с такой толпой до поворота, в такой подземный переход, где сроду заняты места. Элементарно, дважды два, а, если что дойдет сквозь годы, то ведь пожнется и оно серпом и молотом труда. И между ними – жизнь твоя, как перетертая землица, но перед тем, как в переплав попасть на полный оборот, поёт железная труба, чтоб мне на месте провалиться. Поет, ржавея на ветру. Ей вреден чистый кислород. Город неба Объявили большой снегопад и на малый его заменили, а на деле просыпался град в тихом городе Нижнем Тагиле. Было в городе мало свобод, много пьяных, прекрасных поэтов, прожила я там жизнь наперед средь природы простых элементов. Был тот город ужасно мне мил, справа – фабрики, кладбище – слева, люди мельком: из мира – в тот мир, горожане из города неба. И, когда я в конце умерла, то я видела в раме фабричной, как слетела искра со сверла, и подумала: вот и отлично. |
