Памяти Н. Гумилева Когда за две недели до расстрела он в чайнике заваривал заварку, вдруг бабочка огонь перелетела: две белые, высокие махалки. Она порхала там неосторожно и в воздухе мелькала под плафоном, она вовсю кружила по окружной в предутреннем пространстве искривленном. Потом она присела и застыла, два крылышка сложила и устала, и тихою была, как гроб-могила, но в этом мире надпись написала. В холодном синем воздухе коморки, прекрасная, как Мёбиуса лента, что солнце поднимается с Востока, что счастье абсолютно, перманентно. «На скамейку прилечь, завернуться в тужурку…» На скамейку прилечь, завернуться в тужурку, доведут тебя рельсы до Санкт-Петербурга. Там прохожие чтокают, узнавая по реплике, кто чужой, а кто свой. Там бордюры – поребрики. Там на набережной битюги ходят с лычками, над Невой долгий воздух усеян кавычками, а пойдешь – и прямеет дорога до Выборга, ледяные глаза по-над Ладогой выплакав. «Как Джойс, что на рассвете века…» Как Джойс, что на рассвете века придумал Дублин крыш, дворов, так я, дитя и неумеха, придумала свой Кишинев. И виноград пополз по стенам, как сумасшедший альпинист, и грянул горбачевский Пленум, и перемены начались. Мир хижинам и низким хатам после годов холодной тьмы, и в мае, в восемьдесят пятом, отец выходит из тюрьмы. На нем костюм того фасона, в котором был он до всего: до криков вохровцев, до зоны. Я не придумала его. «Пили кока-колу, лимонад…» Пили кока-колу, лимонад, на пустой катались карусели. Я уже не помню и сама, что там было впрямь на самом деле. Было лето иль стоял октябрь, а зимой там наряжали елку, покупали новый календарь или собирались только? Если б я по-новому жила, я бы лучше все запоминала, я бы закусила удила, я поверила бы, атеист усталый, в то, что есть какой-то приговор, пусть холодный, страшненький, но правый, а не просто неба разговор с черною канавой. «Я ехала в печальный дом…» Я ехала в печальный дом, чтоб друга навестить, я думала о том, о сем, тянулась мыслей нить. Как просто взял он на себя и тихо нес в миру простое звание шута, подобно королю. Когда прямой надменный друг выходит в коридор, он посылает меня вслух, и так нормален взор. С такою каплей доброты глядите в нашу явь, вы, века взрослые шуты на детский мир забав. «В пустом кирпично-каменном мешке…» В пустом кирпично-каменном мешке с утра болтают галки дворовые, в моем окне, в моем пустом окне — надтреснутые звуки духовые. Под тёмным, проржавевшим козырьком торжественно по всей глухой округе о чём, о чём, о чём заводят речь медлительные звуки? Над сонною невнятицей утра, над ясной равнодушною природой зачитывают перечень утрат, под это всё заносят гроб в ворота. Тут утренний спокойный тихий снег записан в Менделееву таблицу, под ним проходят десять человек плюс тот, кому так сладко утром спится. Надтреснуты, темны – какие есть, тут звуки надрывают перепонку, бессмертный, истрепавшийся оркестр разлуку репетирует неловко. Тут неизменна женщина в платке, и небо цвета серой мешковины, и хмурые, с ремнями на плече, не очень современные мужчины. «Посыльный, посыльный, посыльный…» Посыльный, посыльный, посыльный, чего в своей сумке несешь по синей дороге, по синей сквозь ветер и солнечный дождь? Посыльный, неси нам скорее от Плиния добрую весть про синие горы Помпеи, про римскую доблесть честь. Читайте, читайте, читайте, какая в Помпее беда. Ни сестры, ни старшие братья — никто не вернется сюда. Погиб от Везувия Плиний, любимец толпы, сибарит. На синей дороге, на синей теперь небеса сторожит. «Безропотно переживай…» Безропотно переживай свою беду, свои победы, как воду их переливай, и сердце сердцу исповедуй. В него вошло так много игл, как стрел в святого Себастьяна, как бранных слов в живой язык, и грешный наш, и окаянный. Но хоть сто лет вперед-назад, на том и строится свобода — на перебранке двух солдат у переправы возле брода. |
