«За домом вырос сквер, где я сирень ломала…» За домом вырос сквер, где я сирень ломала: на кладбище ее в тот год осталось мало — там бабы с магалы все обломали, видно, и продали уже. Одновременно стыдно и сладко вспоминать жизнь, что прошла куда-то туда, где больше нет ни девочек, ни сада, ни мальчика в очках, и только я брожу. Душа моя, я знаю тут крылечко, где можно тихо сесть спиною к гаражу и выдохнуть колечко. К нам урка подходил стрельнуть на опохмел. Наш был ответ простой: а Мотыля ты знаешь? И он к тебе не лез и долго вбок глядел, туда, где в кладке не хватало клавиш. Мотыль в тот год учил, что если будут бить, бежать нельзя, бить в пах ногою, на помощь звать, «да-нет» не говорить. И белый свет в глазах не путать с чернотою. «Благословившее нас ни на что…» Благословившее нас ни на что время с лицом человека в метро, чей силуэт реалистом – и то выставлен был бы за двери искусства — это вот время и есть адресат, внутренний карцер с названием «ад» — дом его, двери в котором скрипят, под потолком не светится люстра. Белая косточка, демон тоски, пишет тебе та, которой с доски вместе стирал ты простые ростки чисел и с древа познанья в субботник груши сшибал – да теперь там пустырь, мир изменился как вдоль, так и вширь, песню не свищет дежурный снегирь и уклоняется, как второгодник. Так подведем вековую черту: помнишь окраину в желтом цвету? Жили, росли, в неказистом пруду так по-собачьи и плыли полвека. И ничего не связует нас с ним, это не мы в шляпах легких, как дым, в длинных пальто, из широких штанин чек достаем дубликатом успеха. Вновь побредут по тропинке сырой сквозь тополей бесконечный конвой девочки – карие платья с тесьмой, мальчики, как голубые трамваи. На карнавале кружи их, наш век, пусть разольется серебряный смех, пусть не волнуется мама родная. Ибо кто знает, что будет потом. Свадьбы, постели, забвенье, дурдом, будто грядущее прет напролом и проступает сквозь детские лица. Боже, хранящий детей и зверей, дай им дойти в этот раз до дверей, не оступившись в одной из аллей, где этот ветер из листьев кружится. Генералы песчаных карьеров В тот день с развалин Херсонеса все тропы к пристани вели, и малолетка, поэтесса, я тоже в море корабли считала на краю земли, и волны, салютуя, шли из Севастополя в Одессу, как гладиаторы в пыли. Географический кружок отпраздновал конец сезона. Тебя я вижу, мой дружок, в трусах входящим в море оно; ты удочку отводишь вбок, и, словно ветряной пропеллер, на солнце крутится «бычок». Ах, солнца красный поплавок, ах, счастья сирого глоток — такие вы на самом деле! В начальных числах сентября чернильной радугой заря на побережье красит воду. В час, как поднимут якоря, и отодвинется земля, мы поплывем по небосводу. И за кормою корабля три чайки бросятся из стаи, за волнорез нас провожая из детства в дальние края. Вода вокруг была кругла, и ржавый якорь в ржавой дверце густая тина облекла, как будто капилляры – сердце. Вокруг щемящесть бытия, и никуда уже не деться что мы на свете лишь друзья. Сейчас он скинет полотенце с глаз. И его увижу я. Мы с ним дружили тыщу лет. Прикинь, в смешных веснушках кожа, плюс глаз томящий полусвет, скорей на полутьму похожий — вот перечень его примет. Он вам знаком? И да, и нет. Мне тоже. Но любим до дрожи. Как описать любви лицо? На свете много есть полезной и важной дребедени, но я помню ночь в каюте тесной, как мы целуемся тайком меж двух темнот – морскою бездной и звездной бездною небесной под храп товарищей кругом. Нам стукнуло пятнадцать: страх и страсть играли с нами в жмурки, в запекшихся сухих губах держали мы свои окурки, и, чтоб не запоздрил кто, налили в банку из-под сока, пусть даже и не Veuve Clicquot, — а спирт, смешав с водой немного. Корабль качало тяжело. Поныне с ясностью тлетворной я помню, как меня рвало потом во тьме ночной уборной. Конец каникул. Глупый рок, напрасно руки потирая, вещает грустный эпилог, его не будет, обещаю. А будет счастье без конца, навеки без конца и края, когда лиманская коса найдет на каменные сваи, на якорь встанет наш корабль учитель прокричит над ухом. В иллюминатере – причал и голова немного кругом. Как нежен след от пятерни на заспанной щеке. Вот здесь-то на льду казенной простыни, песочного касаясь теста твоей веснушчатой спины, дай объяснюсь в любви. Все честно. Да, существует вечный свет. Да, существует в этом мире любовь – в пятнадцать юных лет, и в поздних пятьдесят четыре. И потому-то смерти нет. Нет смерти там, где ты влюблен и дух, какой бы ни был между — спиртной или небесный он — на койке сторожит одежду, и движет солнце в круге дня, и движет к суше волны с треском, и на песке открытым текстом выводит наши имена. |
