«На домоводстве шили мы трусы…» На домоводстве шили мы трусы, -когда училка выгнала из класса -меня за дверь, где он уже сидел -на грязном подоконнике и косо- на улицу смотрел. «Тебя за что?»- «Да ни за что. Я ей иголку в жопу- воткнула». И поехало, пошло.- «Немного грубо, но смешно». На том бы- закончить повесть краткую мою,- когда бы жизнь закончилась на этом.- В ней было много лишнего. Смотрю,- как снег своим бумажным сантиметром- пытается измерить по длине- зазор меж небом и крестом гранитным.- Сними очки и повернись ко мне- в прошедшем времени, в порядке алфавитном. «Помню первую встречу, глаза голубые…» Помню первую встречу, глаза голубые, подготовку и «госы» последней весны, память тащит с собой все ужимки смешные между вздохом «спаси» и мольбой «сохрани». Как на пол утекало одно одеяло, как закат догорал и как с яблонь мело, как в кино «Не вечернюю» пели ромалы, от такой красоты становилось светло. Все гаданья кофейные сгущены в чашке, все слова зарифмованы с рифмою «пусть», карты падают кверху последней рубашкой — в рай сравненьями светлый выкладывай путь. Помню лед коридорный, больничную тогу, там по кругу, по кругу, по кругу идет эстафетная палочка стафилококка, а как выйдешь – свободою горло дерет. Век глядела бы в старый колодец дворовый, где точильщик приходит утрами будить, и такою сермяжною правдой суровой пробирает от крика: «Ножи поточить!» «По осени буду вдоль парка шагать…» По осени буду вдоль парка шагать, где голуби, листья, камены, а, если устану, я буду глотать пивную холодную пену. А если умру, то я буду в гробу лежать одиноко и честно, и лобное место в холодном саду займет тогда идол железный. И пусть он взметнет к золотым облакам трубу в той последней аллее, где я подносила бутылку к губам, сказать ничего не умея. «Предместье. Коррозией осень…» Предместье. Коррозией осень накрыла строительный груз, всю технику поезд увозит в какую-то ржавую глушь. Строительный кран зависает один среди грязных канав и долго по стройке гуляет задумчивый, словно жираф. Как раньше на этом участке кипела рабочая жизнь, склонялись над сверлами каски, цветные салюты рвались. И только немая скотина глядела с печалью в очах на новую эту домину в строительных гордых лесах. «Среднеазиатской темной ночью…»
Среднеазиатской темной ночью по пути на озеро Балхаш посмотри на звездные отточья и запомни сказочный пейзаж. Там, покуда чайник закипает на чугунной газовой плите, пусть лукавый диктор загибает об ударном в общем-то труде. Про гектары хлопка в Казахстане — там и не валялся конь гнедой, юные валялись дарованья на кровати рядышком одной. Вы их накормите и оденьте в казахстанский хлопок, в белый лен, разбудите в городе Чимкенте под распевы уличных ворон. Как же хорошо, глаза продравши, помолчать на фоне трескотни о великом в общем-то пейзаже хлещущей по полю бороны. «В любви ему тревожно объяснилась…» В любви ему тревожно объяснилась и лбом уткнулась в острое плечо, но только одинокую унылость почувствовала сердцем горячо. Я вышла в вечер с длинными огнями от мокрых фонарей в конце дождя и поняла, все кончено меж нами, вдоль опустевшей улицы бредя. Сырую тряпку отжимали тучи, сверчок звенел на сломанном шестке, и каждый звук мучительно трескуче такою болью отдавал в виске. Полет Все станции назад сосчитаны в уме, все белые слоны и кольца на березах. Вдоль теплотрассных труб, проложенных в земле, навытяжку встает знакомый перекресток. Здесь был когда-то лес, теперь здесь перевес асфальтного шоссе с домами из бетона, что поездом стоят без перемены мест, занявши круговую оборону. Здесь жили-были мы, великие числом, здесь можно отыскать бетонную траншею, где школьниками мы снесли металлолом, где смастерил сосед нам из бумаги змея. Бумажный змей летел в седые небеса над грязным пустырем и лысым косогором, над магазином «Мясо, колбаса», над детскою площадкой с мухомором. Когда я возвращусь, профессор всех наук, пересеку пустырь, пройдусь до старой школы — плевать, что тридцать лет все было недосуг приехать в городок бездумный и веселый. Все так же хорошо летит воздушный змей с фанерным костяком и длинною веревкой в седые небеса – все выше и смелей, что достигается бессменной тренировкой. И явное опять покрыто тайной тьмы, и средь небесной ямы дух перехватило. И воскресаем мы, ребята с магалы, и смешанный тот лес встает, как из могилы. И смешанный тот лес – живая пантомима — навстречу машет нам обрывками листвы. |
