«Слышишь, ветра свист надо всей вселенной…» Слышишь, ветра свист надо всей вселенной, пение в гребенку тростника, будто спичкой бьют в коробок фанерный, разбивают речь будто на слога. Лыжник бы натер в эту пору лыжи, потому что он дельный человек, конькобежец-друг с ржавчиною рыжей справился в момент. И из этих всех радостей земных только слух крылатый и родной словарь дали нам на жизнь, иней прохрустел, вышел зверь сохатый и увидел снег и услышал свист. Слепой Всё зря и ничего не видя, идёт слепой на поводке, выстукивая тростью плиты, несёт продукты в рюкзаке. Лежит кирпич на тротуаре, стоит с сырым песком ведро, гнусавит нищий, «р» картавя, и грязью брызжет колесо… Слепой, слепой, смеются дети. Ах, что сказать? Ведь, вправду, злит вид тихой тросточки на свете, звук вечной музыки из плит. За синий платочек 1 Мы более с тобой не нытики, глядим на мир мы однозначнее, случайные картинки с выставки, другие девочки и мальчики. Уходят литерные длинные в пункт основного назначения, мы высморкались, слезы вытерли, жизнь прожили, прощу прощения. 2 Когда мне про любовь к отечеству вошь заливает узколобая, я ненавижу человечество со всей отчаянною злобою. Я ненавижу его истины, его предательскую музыку, за существительные с «измами», всю эту ряженую публику. 3 Чекистские гуляют соколы, неонацисты с заморочками, куда жиды Россию продали, грузите арестантов бочками. Грузите память стеклотарою, пускай горит она сиренево за нашу юность окаянную, за Венедикта Ерофеева. 4 За Гумилева и Поплавского, за розы, что не будут брошены, давай, губерния, рассказывай с просодией во рту некошеном. За то, что жить мы будем сызнова и языком чесать по-чёрному. А ты фильтруй базар бессмысленный, сказал в ответ поэт издёрганный. 5 Твой синенький платочек вылинял за листопадо-снегопадами, но ты всё та же, взор и выговор, красива правдами-неправдами. Куда идешь ты, непутёвая, чуть выпившая и без пропуска, склоняясь вправо под обновою, как будто писанная прописью. 6 Налево – дачный лес строительный, направо – лес почти что девственный, шмелей полет центростремительный, там городок, рекой отрезанный. Туда душа моя стремится за мыс печальный Меганом, дочь эмиграции колбасной, туда приду я с похорон. 7 И видит бог, всё будет в точности исполненным такой же вечности, все подростковые неловкости, обледенелые конечности. Поле огромное, туманное, базар закрыт, есть бутербродная, под солнцем пруд, как каша манная, поговорим же, мама рОдная. 8 Про Сахарова в Нижнем Новгороде, про руки, согнутые в локте, в Кремлёвском-жлобском после праздника, век воли не видать и равенства. Поговорим с тобой до полночи про всё ужасное, прекрасное, по-бабьи перемоем косточки, а было много, было разное. 9 Вот так, доживши до полтинника, очнулась, где ни свет, ни тень, и встала, труп живой, в могильнике вслух обратилась, грозный оборотень. Обратно обратилась в слух, звала, и, пропади я пропадом, я слышала ответный звук, он сердцу говорил чего-то там. «Черный глоток никотина…» Черный глоток никотина, нужен тебе, скотина? Ела бы мандарины, чистые витамины. Здравствуй навеки, воля, разума хладный Цельсий, облачком алкоголя, струйкою дыма взвейся. Тянет мольбу о хлебе в храме священник лысый, ласточка вьется в небе над неживой столицей. В скорых везут каретах тех, кто виной отравлен, тянет романс отпетых медленный хор с окраин. Всё пропоёт под курткой сердце в момент распада, белые самокрутки и мандаринов не надо. «Километры проволоки колючей…» Километры проволоки колючей, той дремучей местности лед во рту, где в аду твой пашет разнорабочий, твой проситель четко горит в аду. Смотрит нечеловеческая природа сверху вниз на адские города, где с утра ведут убивать кого-то без вины, без следствия и суда. До седьмого, Господи, там колена в царстве вечных истин родной страны, что бушлата с номером не надену, извини мя, Господи, извини. |
