«Душа моя, пойдем со мной…» Душа моя, пойдем со мной туда, где воздух заплеснелый так упоителен весной в апреле за метелью белой. Когда мы жили на земле в краю воскресных огородов, бродили там навеселе среди таких же сумасбродов. Зима была нам недлинна, снег отходил уже в апреле, и коротка была весна, пора туманного похмалья. Навоз и сено в три скирды там у рачитого соседа, попьешь колодезной воды, гуляй, каникульное лето. Однажды забрела я в дом, в котором жил забавный житель на пару со своим котом. Опишем странную обитель: стол, стул, кровать возле окна с горбатым согнутым торшером, горящим среди бела дня спиной к затянутым портьерам. Из серых досок книжный шкаф в углу казался грубоватым. Хозяин подал чай из трав, обвел всю обстановку взглядом: «Второго стула в доме нет!» — сказал и сел на край кровати, достал коробку сигарет, мурчащего кота погладил. Мы пили с ним из кружек чай с какой-то лабудою дикой, и тут как будто невзначай он с полки снял смешную книгу. Машинописные листы в зеленом твердом переплете. Он посмотрел из темноты: «Ну вот, – сказал, – потом прочтете.» Мы говорили о делах и о природе говорили, о летнем поле в ковылях, его животворящей силе. Обычный легкий разговор летал в той комнате приятно. Я вышла в сумерках во двор, брела дорогою обратно. Та книжица на сто страниц стихов – как это оказалось — поведала про много лиц и в тот же вечер прочиталась. Стихов в ней нету проходных, в ней отразилась вся эпоха в веселых строчках озорных, скупых от выдоха до вдоха. Средь современников чужак, вот так и должен жить писатель, бродить в некошеных полях, веселый травник, собиратель людей, пейзажей, света, тьмы, росы на башмаках и пыли — всего, чем жили в мире мы, когда на этом свете жили. «Человек в процессе переучки…»
Человек в процессе переучки смотрит телевизор черно-белый, он уверен, как собака в случке, в счастье без конца и без предела. У него работа и зарплата, отпуск в виде южного курорта, в белом телевизоре – эстрада, в черном телевизоре – погода. Он не рвет, не мечет свиньям бисер, женщина сошьет ему одежду с помощью машинки типа «Зингер», пиджака с халатом вперемежку. Жертву домостроя и горячек, он ее сажает на колени, он ее не бросит, пусть не плачет о российских женщин положенье. «Я из таких-сяких окраин…» Я из таких-сяких окраин, где каждый сам в себя запаян от молодых своих волос, от духа луковых хинкали, от навороченной морали — всей этой жизни под откос. Там человек выходит утром с таким спросонья взглядом мутным, как будто вышел в неглиже. Он блудным сыном век скитался, он чем-то у чужих питался, ловил мотор на вираже. Куда идет он в снежных мошках по холодку на тонких ножках, когда зима, как молоко. Куда идет с утра мужчина? Не спрашивай его причины, так просто пожалей его. «Припомню длинный день в разгаре лета…» Припомню длинный день в разгаре лета, в центральный гастроном прошли печатно два юные, бессмертные поэта, а после долго топали обратно. Вдоль кладбища прошли, военкомата, прошли районом Розовой долины, они несли бутылки, как гранаты — устроим нашей юности смотрины. Там жили бедно, весело и славно, бюст Ленина торчал в саду, как кукиш, и, наливая на скамье в стаканы, ему мы говорили: «Третьим будешь?» «Подобрать бы мне несколько слов…» Подобрать бы мне несколько слов к музыкальной строке воробьев, чтобы вышли веселые строки. Нагудеть бы под нос на ходу, пусть на радость они – не беду — напеваются мной по дороге. Я пойду и спою те слова, я сирени нарву возле рва, я приду к тебе в красном берете, от улыбки моей вспыхнешь, друг, на, возьми эту ветку из рук, посмотри, что за прелесть соцветья! Посмотри, я сложила строку про веселую жизнь на веку, где я слушала хор этот птичий, приходила в весеннем пальто, говорила извечно не то — уж таков у поэтов обычай. «Мы встречались, целовались…»
Мы встречались, целовались и с работы шли домой, и ни разу не признались той холодною зимой. Отвлечение стихами и циклонами зимы, и решили стать друзьями, и друзьями стали мы. И когда друзьями стали, так и ходим в поздний час, словно что-то потеряли, затоптали что-то в грязь. |
