«Раздельно губы произносят „ча-ча-ча“…» Раздельно губы произносят «ча-ча-ча», мы взяли две бутылки первача, у моря черного толкалась дискотека, и это было тоже как вчера. Где вдоль полей нечёткая дорога, другая музыка у моря бьет с разбегу, считай по-нашему, мы выпили немного, ребята из советского двора. «Над промзоной на Урале…»
Над промзоной на Урале пролетали небеса, трубы, как валторны, распевали без конца. Хорошо быть в жизни пионеркой, пробовать все в самый первый раз, грустно старой быть и нервной, вспоминать все в сто десятый раз! В сто одиннадцатый раз божиться: нету лучше тех людей, чем в промзоне, в той больнице, где, вдыхая запах простыней, вижу: провезли кого-то в коме, пробую привстать и не могу, вертолетом на аэродроме лишь руками белыми машу. Белыми кричу вослед губами, вызывая у лежащих смех. И на всем Урале над дворами — снег, снег, снег. Пусть его и не было, дружище, просто санитар кольнул иглой, и душа скользнула в воздух нищий из окна больницы областной. «По выходным в глухом местечке…» По выходным в глухом местечке соседний инвалидный дом автобусом вывозят к речке, заросшей пыльным камышом. И там они в своих колясках сидят в безлиственном лесу, как редкий ряд глухих согласных, пока их вновь не увезут. На старости я тоже тронусь умом и сяду у реки, чтоб в пустоту смотреть, готовясь к зиме, как эти старики. И выйдет радуга из тучи после осеннего дождя. И скажет санитар могучий: пора, родимая, пора. «Первым умер спаниель Атос…» Первым умер спаниель Атос, ничего не объяснил домашним, что-то мирно проворчал под нос, помахал хвостом и стал вчерашним. Даже кошка в трауре была, ничего не ела две недели, мы щенка другого из села взяли в теплом месяце апреле. Птицы звонко умирали враз, рыбы молча вверх всплывали брюхом, где-то вместе там зверье сейчас, гулят, чешут лапою за ухом. Где-то ждут, мурчат и ловят блох там, в едином времени и месте. Если есть на свете детский бог, то погладь их, Господи, по шерсти. Отъезд У подъезда такси просигналит на холодном проспекте, где львы, где в осеннюю хрупкую наледь запечатан гербарий листвы. И поедет машина вдоль сада, вдоль решетчатой тени оград, вдоль прогулочного променада с непременною ротой солдат. В голом зеркале заднего плана фонарей золотая строка, канцелярий, контор панорама, голубая, родная река. Много пива под шапкою пены, залпом выпито возле дверей, ночью бил сильный ключ Иппокрены, и поэтам трещал соловей. И напел, натрещал, дорогие, бесконечный полет вдоль земли за волнистые и кучевые, и далекую встречу вдали. «Простые слова принимай на хранение…» Простые слова принимай на хранение, бумаги и авторские права, неоновых ярких витрин отражение, пробитую ленту машинки «Москва». От южных, шатающихся палисадников — до самого Черного моря потом, от наших курятников и виноградников — разлет тополиного пуха с пером. Столицу со всей бесконечной окраиной прими и подшей к деловому досье, сыграв на кирпичной и на белокаменной, на ржавой железной котельной трубе. «Как жизнь проходит мимо-то…» Как жизнь проходит мимо-то Азорских островов, зато посуда вымыта в один из вечеров. И рядом честно-честно стоят перед окном нож для морковной резки, стаканы кверху дном. На маленькой сушилке всё это много лет, и белые снежинки слетаются на свет «Я презираю важные мундиры…» Я презираю важные мундиры, речуги, флаги на краю могилы, светло припоминаю в этот час, как лучший друг, ничем не знаменитый, Андрей Краснов смешал бадью карбида и, спичку поднеся, сказал «атас». Он в школе мне носил портфель в четвертом, он белокурым был и страшно гордым, он до небес устроил фейерверк, сжег пальцы, брови, но, когда горело, он прикрывал меня предельно смело, как прикрывать он будет целый век. В наш век взрывоопасный кто поверит: еще цветы цветут и солнце светит — он спину мне прикроет без проблем, он сгинет навсегда в Афганистане, душа взлетит в большом аэроплане и с высоты покажет палец всем. |
