«На фотографии одной…» На фотографии одной с официальным мрачным фоном и размалеванной фигней я отыщу тебя влюбленным. Фотограф зажигал софит, немолодой, чуть пьяный гений официальных учреждений, болтливо-праздничных орбит. А на невесте ткань бела, на узком пальчике – колечко. Какая музыка была, цветы, увядшие беспечно? Куда прошли сквозь мокрый двор, чью тачку заводил свидетель, так долго тарахтел мотор, вдогонку ей бросался сеттер. Там обернись из пустоты сквозь всю казенную унылость, чтобы увядшие цветы в руках от счастья распустились. «В ту осень я работала у „Свеч“…» В ту осень я работала у «Свеч» в начальной школе для глухонемых, чьи голоса не связывались в речь, хотя и походили на язык. Но это был язык другой, чужой, неведомый учителям. Слова рождались в носоглотке неживой и в ней же усыхали, как трава. Я на доске писала алфавит, смотрела, как они читают вслух, как судорога лица их кривит. Но видно есть на свете детский Бог. И он их вел проторенным путем, зыбучими песками немоты туда, где осыпался Вавилон, чтоб азбукой набить пустые рты. «Вытащивши стереоколонки…» Вытащивши стереоколонки из окна нетопленого дома, наш сосед-дальтоник в цвет зеленки выкрасил заборчик в два приема. Выкрасил крыльцо и дверь, уверен, что теперь красиво, сине-сине. Капает в асфальт густая зелень — цвет, сказать по правде, депрессивен. Депрессивен цвет, почти безумен, но практичен, в сущности, и вечен. Он бензином пятна на костюме оттирает. Дальтонизм не лечат. Белая бумажка на заборе, просыхает краска. Я пройду, а он стоит в дозоре в синем небе посреди участка. «Державинская ласточка в застрехе…» Державинская ласточка в застрехе не вьет трудолюбивого гнезда, не рубится с дождем на лесосеке, не реет, где свисают провода. По-над прудом, где комары огромны и дождевой червяк в траве упруг, державинская ласточка, хоть лопни, в предгрозье не описывает круг. Остановилось время в лучшей оде и крылышко трёт крылышко легко, и мы с тобой совсем одни в природе, никто не понимает ничего. Квартира номер 7 Толстуха, что, с утра автомобиль свой заводя, будила весь наш дом, покончила с собой. На много миль несвежий снег лежит в окне пустом. У изголовья, в сумраке, когда вошла в ее квартиру, тлел торшер и сам себя же освещал с утра, не вмешиваясь в скучный интерьер. Впервые захотелось заглянуть в ее лицо и что-то рассмотреть попристальней, чем позволяет муть соседства и дает возможность смерть, особенно самоубийцы. Но насмешливо молчали все черты. Запомнился лишь стул без задних ног, приставленный к стене для простоты. «На пустые дворы, где зима…» На пустые дворы, где зима, налипает отчаянье марта, как на белый квадратик письма налипает почтовая марка. Так уходит любовь в ночь весны, так смешно пожимает плечами, что о счастье узнать со спины можно только по силе молчанья. Но в молчании том уже все золотые частицы сюжета, что, включая окурки в стекле, март достанет потом из конверта. «Что возьмем мы с собой, покидая страну…» Что возьмем мы с собой, покидая страну, то есть, на ПМЖ выезжая в другую, я вопрос этот с разных сторон рассмотрю, десять лет чемодан огромадный пакую. Есть у жителя скучных хрущевских домов удивительная, так подумать, причуда, эта комната столько вместила миров, странный бубен на стенке – напомни откуда. Африканских лесов рядом с ним арбалет, а напротив него – две египетских маски, и по комнате бродит безумный поэт, десять лет уже бродит, все ищет подсказки. Звуки бродят по комнате, а из углов, из портретов – глаза озабоченных предков, зеркала прячут черные стрелки усов, мир всегда состоит из деталей, оттенков. Из вопросов: «кто выведет вечером пса?». А цветы кто польет в эту пятницу? Пушкин? И как вывезти елку, что сложена вся из мечтаний… И дальше по комнате кружим. «Свет на небе от лимонной корки…» Свет на небе от лимонной корки, жизнь бежит, сухой песочек в колбе, и плывут кораблики-моторки, а вокруг всё небеса-задворки. Отплывает наш кораблик белый, отплывает город от причала, становясь зеленоватой пеной, желтою полоской за плечами. Нас бросало на вине и водке, нас водило на слезах и пиве, нас сводило, как с груди наколки, но, похоже, мы уже приплыли. Это в сердце пламенный пропеллер, что ж ты голову, гордец, повесил, хочешь песен? Есть у нас и песен. Но от песен в мире только плесень. |
