Замерли подруги… А тётка вытащила новую половую тряпку, отжала и, наклонясь низко, стала мыть пол, начиная с дальних углов, под шкафами, столами, не оставляя сухого места и не пропуская ничего.
Два студента (Раскольников)
На столе лежал кошелёк. Гриша взял его в руки и старательно стал перетряхивать все отделы, уголочки, подкладочки… Со вчерашнего вечера ничего не изменилось — кошелёк был пуст. Было утро, и хотелось есть. Он посмотрел на своего соседа по комнате. Тот ещё спал, прижав к себе подушку.
Гриша послонялся по комнате и, вздохнув, вышел. Он вернулся минут через пятнадцать. В одной руке держал гранёный стакан, на дне которого тонким слоем лежал чай. В другой — половину батона. Гриша бережно положил добытое на стол и сходил за кипятком. Затем заварил в стакане чай и посмотрел на батон. Потом посмотрел на соседа. Потом опять на батон… Вздохнул и разломил батон две части. «Чай будешь пить?» — спросил он соседа.
Сосед проснулся мгновенно. Он поменял положение из лежачего на сидячее, взял свою кружку, отлил туда больше половины заварки, налил кипятку и шумно отхлебнул: «Хлюп-бр-хр», звук, как вода из раковины ушла, а потом назад воздух: «А-а-а». И так несколько раз, пока не осушил стакан. Не останавливаясь, сосед налил вторую порцию чая и после этого посмотрел на один из кусков батона. Взяв тот, который был чуть побольше, стал есть его, кроша под стол.
Григорий молчал и читал.
«Побыстрее бы ты доел и убирался куда-нибудь». — Ему хотелось сидеть у окна, читать книгу и пить чай в одиночестве. В животе урчало, но он терпел, дожидаясь счастливых минут.
Сосед не торопился. Батон был слегка чёрствый, и он хрустел им, как сухарём. Корочки размачивал в чае, а потом шумно их сосал. «Ох, больной я сегодня что-то», — сказал сосед глухим хрипловатым голосом. Его половинка батона была съедена, и он смахнул в рот крошки со стола: «Болею я…»
«Чтоб ты подавился, ну заканчивай быстрее», — подумал Гриша, с неприязнью посмотрев на него, чуть опустив книгу, но вслух только пробурчал сочувственно.
Сосед допил второй стакан и налил третий, вылив остатки заварки. Он налил себе и в заварку кипяток. Посидел немного, подумал, а потом лениво взял вторую часть батона: крошил его, толкал кусочки в чай, а потом засовывал вместе с пальцами в рот, причмокивая и обсасывая пальцы.
Гриша подсматривал за этой безобразнейшей сценой из-за книги. Он уже не читал, а только закрывался ею, чтобы не видеть всего.
Сосед доел вторую часть батона, вылил остатки заварки себе в стакан и стал полоскать рот от застрявших в зубах крошек. Глаза его потеплели, в животе булькало, как будто включилась стиральная машина. Он осмотрел Гришу сверху донизу. «Это что у тебя за кроссовки. Хорошие? Дашь на физру побегать?» — спросил он и упал опять на кровать, повернулся к стенке и засопел.
Гриша представил себе, как его батон летит по широкому горлу соседа в желудок, который, загрузившись, включается, и белые куски начинают медленно вращаться, а потом быстрее, быстрее…
Сосед повернулся к нему: «Слушай, а тебя ночью никто не кусает? А меня вроде кусает. Может, клопы?»
Гриша не ответил. Он голодно посмотрел на пустой стол, на котором стояли три пустых стакана. Потом в окно на пустое небо. Вздохнул и вышел из комнаты, захватив с собой зубную щётку и полотенце.
В умывальнике он смочил щётку, на которой были ещё остатки зубной пасты, водой и стал тереть ей зубы. Умылся, слегка плеснув в лицо водой. «Я как Раскольников. Только тот статью про себя написал, а я нет. Ещё нет», — подумал он и, забросив полотенце и щётку в комнату, пошёл в библиотеку… Писать.
Гегемон
Кузьме дали направление в больницу, в психдиспансер. Нет, психом он не был. Пил, курил не больше других. А вот головные боли мучили, сил нет терпеть. Боль появлялась внезапно, резко, как удар обухом, а потом быстро распространялась по всей голове, и тогда жизнь заканчивалась для него — он не выдерживал и орал, не в силах терпеть эти муки. И случалось это всё чаще.
Дома ему говорили: «Не терпи, иди в больницу, а то хуже будет, крыша поедет — дурачком станешь».
«Да ну их, Козьма, не ходи. Что они тебя пугают-то: дурачком станешь. Что значит станешь? — ржали сотоварищи. — А сейчас ты кто?»
В один день он не вытерпел, отпросился с работы и пошёл в свою больницу к терапевту, та и дала направление в диспансер: полежать, пройти полное обследование.
В палате, куда его временно привели, так медсестра объяснила, стояло несколько коек, у каждой рядом тумбочка. Даже холодильник в палате был.
«Вы не бойтесь, здесь у нас больные вроде вас лежат, а не буйные психи. Они спокойные, тихие. Так что не обижайте их», — сказала и ушла. Выбрал Кузьма свободную кровать и огляделся: «Вот попал так попал. Тихие, говорит. Это они сейчас тихие. А станут буйные, и "Прощай, Кузьма": подушкой ночью придавят или воткнут что-нибудь. Нет, уж лучше пусть голова болит, зато целая. Уйду завтра же, если ещё доживу до утра».
Сидит он на кровати, осторожно соседей осматривает, пытается определить, какой из них самый буйный.
А соседи внимания на него не обращают, своими делами занимаются. Было их четверо: плешивый сидел у стола и что-то быстро писал в толстую тетрадь. Худущий, как жердь, ходил, точно цапля или этот, землемер, — туда-сюда, туда-сюда. Волосы всклоченные, торчат в стороны, брови широкие, и взгляд строгий такой, как у учителя. Один лежал под одеялом, спал, наверное. Его не разглядеть было. Четвёртый всё в окно смотрел и тихо вздыхал. Неприметный он был какой-то, кофта на нём бабья какая-то, висела, как на вешалке, волосы длинные и очки с толстыми стёклами.
Наконец Кузьму заметили.
Тот, который всё писал, бросил тетрадь и карандаш на стол и, потянувшись, быстро подошёл к нему. Внимательно оглядев его, твердо и решительно произнес: «Здравствуйте! Вы к нам надолго?»
Голос у него был приятный, только он «ре» не выговаривал чётко, как бы проглатывал.
«Начинается», — подумал Кузьма. Но ответил ровно и без видимого страха, а что ему, не такое видал, работая на стройках.
— Здорово. Кузьма, — ответил он, протягивая широкую в мозолях ладонь. — Не знаю. Не задержусь, думаю.
— Ну что же, очень хорошо. А то ведь мы, признаться, заскучали. А как там нынче на воле-то, рассказывайте.
Говорил он живо, запросто, без начальственного тона, хотя видно было, что образованный.
— А чё на воле… Весна вот, снег тает, — промямлил Кузьма.
— Природу любите? Весну? А я скучаю по осени. Вот и Карл тоже осень любит, скучает, но работу не прекращает. Да, извините, не представился: меня зовут Владимир. Карл, хватит работать, отвлекись на минуту, к нам новенький, с воли.
Карл перестал ходить, остановился у дальней стены и кивнул нехотя.
— Знакомьтесь, Карл Маркс.
— Маркс? Родственник тому самому?
— Тот самый и есть.
— Тот?
— Тот-тот.
— А как же борода?
— Сбрили. Он ведь её там, в Германии носил, а здесь сбрили, для конспирации.
— Так ведь ему же столько лет должно быть…
— Все мы, батенька, не молоды, да-да. Трудности, полицейский надзор. А он всё работает. Новый том пишет, походит, походит и к рукописям. Так что пусть вас его ходьба не смущает.
Громадный том пишет, после «Капитала» обратился к «Социализму». Новая теория, переворот в экономике.
Вам будет интересно. Много, много любопытного найдете для себя после «Капитала». Будете одним из первых читателей.
— А тот, кто спит, кто он?
— Да он не спит, тоже работает. Это же Менделеев. Он пытается увидеть новую таблицу химических элементов. Старая уже устарела. Это особый вид мышления, познания природы. Во сне человека ничего не отвлекает, только размышление. Днём столько отвлекающих факторов, раздражителей: шум, свет, алкоголь, женщины, да-да. Там у окна, это Блок. Ну помните?
