На прошлой неделе ко мне зашёл лесничий Владимир Петрович. Его вызвали в Омск в какой-то лесной департамент министерства, и он, узнав мой адрес у моего знакомого археолога, зашёл ко мне по просьбе своей матушки. Она ушла из жизни недавно. Он выполнил её наказ: разыскать и отдать аспиранту, который приезжал, её фотографию, там, где она на лыжах с ружьём в тайге, и малахитовый крестик на верёвочке льняной: «И на словах приказала: "Отдай ему, он поймёт. Скажи, что теперь его очередь беречь…" А что беречь, не сказала. Она у меня с причудами была. Такую тяжёлую жизнь прожила, не дай бог кому ещё».

От чая он отказался и быстро ушёл. До его прихода я был в сомнениях: возможно, что ночью я вместе с листиками трав проверенных бросил в чай что-нибудь вроде ягод белладонны, кусты которой попадались по берегам Тары, вот и было у меня ночью не путешествие, а камлание шаманское. Уже дома я анализировал происшедшее и находил, что всё увиденное напоминало описанные серии галлюцинаций. Я даже стал успокаиваться. Но теперь…

Река вскрылась ото льда. В начале апреля шёл то снег, то дождь. По ночам ещё мороз гулял по Иртышу, подмораживая ручейки и проталинки, но на лёд выходить уже было опасно, только стайки собак бесстрашно перебегали с берега на берег.

К концу апреля, после того как солнце сильнее прогрело воздух, лёд не выдержал и всё-таки сдался Иртышу. Ледяной панцирь шевельнулся, а потом зашипел, будто огромную бутылку газировки открыли, и зазвенел миллионами льдинок-пластинок, как колокольчиками стеклянными, вздрогнул, напрягся, пытаясь из последних сил устоять перед натиском реки, и… поддался, побежал туда, к северу. Ну прям как дитя малое к матушке своей бежит пожаловаться на чужие обиды, так и ледоходик к Зимушке заспешил. Да только не успеет он, пока доберётся, весь и растает в пути. Льдины последние покачаются в волнах под северными ветрами, чтобы в мае раствориться окончательно в весенних водах.

Ледоход шёл быстро. На берегу тихо таяли на солнце выброшенные волной льдины, перекатывался под ветерком разный мусор: старые пакеты, пластиковые бутылки… Иртыш будто расправлял плечи и стряхивал с себя кусочки льда, как ворсинки с парадного костюма.

Вот на горизонте из-под моста выплывает одинокая большая льдина. Из последних. Идёт важно, как теплоход, покачиваясь на волнах, разбрасывая всё перед собой. Гудка только ей и не хватает, а так по виду точно теплоход.

На льдине лежала то ли горка веток, то ли коряги старые; наверное, льдину оторвало от части берега, заросшей лесом. Миновала льдина один мост, другой, третий, четвёртый, пятый… Пока не прибилась к берегу.

Набежавшая волна от какого-то судна приподняла её и бросила с силой на берег. Раздался глухой треск, и льдина разломилась на части, освободив вмёрзшие куски дерева. Сейчас уже можно было их разглядеть — три приличного вида добропорядочные коряги.

Солнце высоко ещё, льдина тает, коряги подсыхают, будто нежатся. Хорошо на воле. Вот одна из них вздрогнула при порыве ветра, словно встать хотела, но одумалась и спинку под солнечные лучи подставила, а руки-корни раскинула в стороны — загорает.

— Корни, пожалуй, здесь пущу, если что… Жизнь только начинается. Раньше-то я была частью. Как вспомню, грустно становится.

Одна моя знакомая, тоже коряга, та больше ста лет чьей-то частью была. Куском безропотным и бессловесным. Стояло над ней эдакое, прости господи, бревно, все соки из неё тянуло, а само под солнцем грелось, листья свои распускало, плодилось, жизни радовалось. А знакомую мою в землю, в грязь. Гнить, света белого не видеть. К червям и жукам носатым, чтобы точили её, грызли. На тебе, на тебе. Так и сгнила бы без роду, без племени. Ан нет, есть высшая правда в этом мире.

Однажды буря налетела, переломала у этой лесины ветки её подлые, под конец взяла и повалила вовсе. Рухнуло царство насилия. И освободилась из столетнего заточения подруга, из-под земли, будто из пещер-казематов страшных, вырвалось настоящее, коренное на воздух, на свет. Свобода!

Потом… самое ценное, это бревно-то самое ценное, распилили и увезли, а корни — пенёк свезли на свалку к реке и бросили: «Мусор — пусть гниёт».

И стала моя знакомая с той поры свободной корягой. Вроде нас с вами. Вначале тосковала, конечно, хоть в нижнем ярусе, но в центре города же росла, а тут — помойка. Но потом ничего, свыклась. Река её прибрала, песочком так прибросала, позанесла.

Открыла знакомая моя гостиницу на берегу в подводной и надводной части. Под водой мелочь всё селилась: гольянчики-уклейки, но заплывали и солидные: «золотая молодёжь» — стерлядочки, осетры… А наверху так залётные гнезда вили.

— А я так жить не согласна. Я в люди выбиться хочу. Надоело по миру, без собственной крыши над головой шастать. Того и гляди, сожгут. Или сгнию. Червь он до нас очень охоч. Вначале дырочка, потом другая, и не заметишь, как сгниёшь.

— А что, человеку легче?

— Тоже не всегда сладко. Только я так понимаю: у кого топор, тот и право имеет.

— Страшно. Непривычно как-то для меня. Меня люди и поливали, и подкармливали и дышать давали… Землю вскапывали…

— Во-от-вот, только что вскапывали. Что ты там под землёй видела-то? Сырость, мрак, всякую ползучую тварь, которая тебя подгрызала да обкусывала. Жизнь только сейчас начинается. В люди надо идти. Понимаю, вначале тяжело будет. Смеяться над нами будут, гнобить, дескать, куда вы лезете, дубьё…

— Я из низкорослых…

— Что?

— Я из кустарниковых, мы по оврагам всё…

— Во-от. А тут жить начнёшь. Всё: кустарники, низкорослики — всё отменяется. Все станете… человеками. И тогда не вы, а на вас работать будут. Пусть другие в земле, а вы наверху, под самым солнцем.

— Неужто можно так? Даже не верится.

— А то. Смотри, что дальше будет…

— Дух захватывает, даже невтерпёж.

— Меня держитесь. Всё у вас будет.

Разговор коряг тех никто не слышал, даже птицы. Солнце-то высоко, дел у всех невпроворот. Кто гнезда вьёт, кто по другим делам бегает. Тем более что лежали коряги не на открытом месте, а прикрываемые ивняком. Вот собачонка забежала, дохленькая такая, шкурка рыженькая, свалявшаяся шерсть кусками висит. Подбежала к коряге, обнюхала и, тьфу ты, бестолочь блохастая, обмочила, да тут же смылась. Плохо быть корягой, всяк тебя обидеть норовит.

— Ну вы поглядите на неё, ну вы… Это же… Да как же…

— В люди надо выходить. В люди. И все обиды, оскорбления забудутся, уйдут, как страшный сон, — уверяла подруг одна из коряг. Сама она лежала чуть в сторонке, как бы за спиной у своих товарок. — В люди идти надо. Человеком становиться. Это же не протест, не противоречие природе, как кто-то там привычно говорит. Мы — новые люди! Мы и феномен, и путь естественной эволюции. Новые люди произойдут от коряг! — призывала она, почувствовав в себе задатки харизматичного лидера. Она была средних размеров пеньком непонятно какой породы дерева, почти без корней, и лежала чуть дальше от «народа» — от своих соседок.

Призыв стать человеком понравился всем. Прямо корни расправились у коряг, только как? Сказать-то всяк может, а вот так, чтобы раз — и поутру уже человек или к вечеру, не шло дело…

Проходили дни, а за ними ночи, травка стала выползать из-под почерневших на солнце пеньков, а чуда не происходило.

— Лежу я тут пень пнём. Сорняки рядом прут из-под земли. Я спрашиваю одного: «Как там, на земле? Что земля, прогрелась ли, далеко ль вода?» Вот помню, в один год засуха была, я корнями-то своими туда-сюда рыскаю — нет воды. Отчаялась уж, думала, всё, засохну. Только в один день как потекло, потекло… Счастье такое было.

— Нашла, что вспомнить…

— А сорняк-то что говорит? Что земля-то здесь, хороша ль?

— А ничего, не жалуются. «Там повыше, может, и получше», — сказал.

— Но, где получше и покрасивше, всех, кто инородец, косят поголовно. Остаются только благородные, декоративные, искусственно выведенные. А исконного, природного, настоящего нет там. Вот такие они, люди-то.