Это не было похоже на туман, это было погружение. Нет, общение. Погружение-общение-одобрение. Ну как можно описать картину, когда живого человека окутывает «неживой» поток множества всполохов огня?

Метель огня, в которой светящиеся зеленоватым светом «снежинки», разновеликие, разной формы кружили над этой необычной женщиной, садились на неё, поднимались вверх, исчезали в темноте, которая постепенно распространялась по всей полянке. Я не шевелился, окаменел, чтобы не нарушить эту чудесную картину случайным выстрелом ломающейся под ногой ветки. Мне казалось, что звучит музыка, музыка любимого мною Рихарда Вагнера… Я упивался, я блаженствовал. Мне было всё равно, кто они, откуда взялись, какова их природа и связаны ли они с таинственными духами леса. Я забыл напрочь, что искал, зачем меня послали; одно только уразумел, если к этому видению вела вся моя жизнь и она сейчас, в эти секунды закончится, я ни о чем не пожалею. Я видел это… И выпадает это не всем.

Тёплые волны плыли по моему телу, проникали внутрь, в каждую клеточку, сердце омывалось этими потоками и очищалось, от него отрывались старые коросты, грязь, налипшая от века странного и дымного, оно оживало, расправлялось в груди; и хотя я был прикован к земле всей тяжестью моего бренного тела, я почувствовал необычайную лёгкость и желание летать: «Они — живые, живые. Совсем непохожие на нас, мы в разных плоскостях, в разных мирах, мы непонятны друг другу и не нужны, наверное, но почему я так хорошо себя чувствую и как, однажды окунувшись в это, смогу жить дальше, если больше никогда не испытаю того, что испытал сейчас здесь».

Невесть откуда налетевший порыв ветра толкнул деревья, лес наполнился шумом листьев и скрипами стволов. Спектакль закончился, «огни» не таяли, а будто лопались, один за другим; один за другим тихо уходили в ночь. Последний всполох с последним аккордом.

Изумление, восторг — не могу подобрать слов, чтобы описать это чудо. Как я понимаю матушку Веру, шаманку ли Веру Алексеевну, — это выносить на человеческий суд нельзя. Не поймут, растащат по сайтам, сетям, форумам, а то и хуже — закрутят в бесконечных шоу с бессловесными участниками, пошловатого вида ведущими и придурковатыми экспертами. Телешаурма продаст на съедение всё, только бы купили.

А мои наниматели, кто они? Ну уж точно не из редакции телепрограмм. Может, «спецы»? Но на них мало похоже: вызвали бы меня повесткой, надавили-пригрозили. Да и не стали бы они связываться с таким авантюристом, как я. Почитай мою биографию, поговори с моими знакомыми, и станет ясно, что от меня можно ожидать. Кто тогда? Только догадки…

Матушка Вера Алексеевна ушла, как и в прошлый раз — без прощания, без наставления, куда-то в темноту, будто её там давно ждали. Я остался один. Не помню, как добрался до реки, отыскал лодку и грёб тоже стоя. Уже светало, когда я добрался до своего лагеря. Над кострищем вился слабой тонкой струйкой дымок. Я вытащил лодку, добрёл до спального мешка и упал, мгновенно заснув.

Я очнулся, когда стало пригревать солнце и комары звенели особенно надоедливо. «…Не думать. Не сейчас. Всё позже.

Вернусь домой, отдохну и начну анализировать…» Где-то рядом несколько раз проехала машина, останавливалась, кто-то выходил, судя по голосам, их было несколько. «Следили за мной? Очень может быть. Могли они увидеть то, что видел я? Это вряд ли. Подобраться к нам незамеченными было невозможно. А вот обнаружить моё долгое отсутствие в лагере, могли. Может, у меня мания преследования стала развиваться на почве увиденного? Но если за мной действительно следят и это была их машина, а сейчас половина седьмого утра, то они знают лишь о том, что ночью меня не было, и должны будут поинтересоваться. Кто это будет — мой наниматель? А может, привезут в холодный подвал и начнут пытать… как в детективах. Смешно. Посмотрим, что будет дальше».

Я спал не больше двух часов, но встал довольно бодро, усталости не было, было только желание действовать. Такое у меня устройство нервной системы, бездействие меня утомляет, я начинаю заболевать, хандрить.

Сразу после службы в армии я поступил на рабфак. Курс истории нам читала молодая симпатичная выпускница педа, мастер спорта по художественной гимнастике. Как-то на занятиях я стоял у доски, что-то отвечал, потом, не помню в связи с чем, сказал, что занимаюсь спортом.

— Каким? — с иронией спросила Галина Александровна.

— Я бегаю по утрам, — ответил я, и все смеялись до слёз. Я тоже засмеялся, а потом добавил: — Каждое утро, да. По двадцать километров.

Смех стих. Так и было. Каждое утро я пробегал примерно по двадцать километров. И если вдруг просыпал или ленился, то начинал заболевать: меня трясло, «колбасило», как выражаются наркоманы. Однажды я не стал делать пробежку и поехал на учёбу. Пришлось вернуться с половины пути от дома к университету, так мне было плохо. Вот и сейчас я чувствовал себя гораздо лучше, чем там, в городе, в тишине и покое.

На завтрак я съел ещё одну банку сайры с хлебом, выпил кофе (растворив в кипятке то, что было в пакетике), съел какие-то сушки, полбанки сгущёнки и свернул свой лагерь. В путь. Я увидел, как ленточка Тары вплелась в косу Иртыша после шести часов работы веслом. Небо по цвету к тому времени стало точной копией Иртыша: мутно-глинистое. Дул холодный пронизывающий ветер, справа от меня стояли какие-то производственные строения. Я плыл, не останавливаясь, сосредоточив внимание только на работе веслом и дыхании.

Тара-Иртыш, как и в первый раз, взгляд налево-направо: чисто, курс к противоположному берегу. Я не входил, вливался в Иртыш, как во что-то более крупное, чтобы стать навсегда его частицей; не освобождался от преследования страхов и воспоминаний, а наоборот, испытывал сильнейшее желание возвратиться к ним.

Весло коснулось дна. Байдарка по инерции проплыла ещё немного и села на мель. Та же самая мель. Даже полупустая легкая байдарка не прошла. Остров почти на середине реки. Пришлось выходить. После холодного ветра и накрапывающего дождя вода казалась тёплой и приятной. Я прошёл по иртышскому дну метров пять, пока на почувствовал, что оно стало уходить — можно садиться в лодку.

Когда я пересёк Иртыш, то понял, что на берегу ночевать будет плохо. Пустынный берег, редкие кустики ивы, дождь, который не усиливался, но портил настроение. Я разобрал байдарку, сложил её в два мешка, закрепил их на тележке и, накинув рюкзак, пошёл к ближайшей деревне. Дорога, размокшая от дождя, петляла по степи. Можно было бы пойти напрямую, так вышло бы короче километров на пять, но тащить тележку весом в 50 кг по кочкам, перепрыгивая борозды, спускаться в овражки я не рискнул. Только когда уже смеркалось, я добрался до деревни и нашёл заброшенный дом, где когда-то мы ночевали с Борисом Ивановичем. Надо же, ничего не изменилось. Так же в потёмках разгрёб доской всё, что было на полу, постелил кусок брезента, на него положил лёгкий спальник и надел на себя всё, что было в рюкзаке, и, согревшись, уснул. Забылся опять. Рано утром, пока никто не видел из местных, я ушёл. На трассе меня подобрал микроавтобус. В нём было необычно покойно и тепло. Я наслаждался и дремал.

Как я полагал, меня «кинули». Я подготовил отчёт, но мои работодатели пропали, не выплатив мне окончательную сумму. Правда, и возвращения денег они не требовали. Отчёт о проделанной работе брошен на полку. В нём только факты проверенные, а ночная поездка — это скорее сон, фантазия, а фантазию к делу не пришьёшь.

Следили за мной тогда ночью или мне показалось? Вначале я сомневался, не был уверен, но, вспомнив о случае с аспирантом-физиком, который пропал в Якутии, пришёл к выводу, что контроль был. Расчёт их был верен: с самого начала они знали, что я не удержусь и точно так же, как он, полезу в «поле». И трагический «уход» аспиранта для них был необходимой частью эксперимента. Я остался. Разочаровал их?