— Значит, мне туда дорога заказана. Я-то из простых, десять раз перекрещённая, полукровка из полукровок. Прадеды мои вообще из Китая привезённые. А уж здесь мои предки с местными перемешалися.

— Перемешались.

— Ась?

— Правильно говорить: «Перемешались».

— Ну я так и говорю. Извольте только, вон какая жизнь, а мы никак не живём. Иртышане здесь обосновались, кто как мог.

— Иртышане?

— Ну по-нашему-то, по-простому, кто на Иртыше живёт, те, стало быть, иртышане. Что ты всё придираешься ко мне? Всё у тебя вечно: как ехало, так и брело… Ну кое-как всё.

— У меня кое-как? Я, между прочим, сюда завезена из питомника…

Услышав это, две другие коряги стали хохотать, десяток их, отчасти переломанных, местами уже белых на концах корней, затряслись от смеха, как от сильного ветра (смеяться они не умели, только скрипели и потрескивали, как стволы деревьев, шатающиеся от бури).

— Коряга из пи-питомника… Ха-ха-ха. Вот уж рассмешила.

— Тебя небось сюда для размножения привезли, а? Мы-то думали, что тебя вместе с весенним мусором принесло из болотца…

Благородная коряга сильно обиделась на своих подружек. Она откатилась поближе к молодой поросли ивняка и зацепилась тонкими корнями за их корни. Больше бывшие подружки друг с другом не разговаривали.

К началу июня из короткого ствола коряги выползли на свет два отросточка и развернули липкие листочки. Её соседки опешили. Нет, они не верили увиденному. Уж кто другой, только не она. Вот если бы кто-нибудь из них, из простых, неблагородных… Ну тогда… Ну что от них ещё можно ждать. Но чтобы эта… Это же…

— Ты?! Ты?! Это что же…

— А как же в люди, как же?!

А сказать-то было нечего.

К концу лета те коряги, что в стороне лежали, отдыхающие люди подрубили для костра, остатки же сгребли рабочие и вывезли их на свалку. Третью, которая ростки пустила, трогать не стали: «Пусть живёт коряга деревом».

Однажды в марте солнце так сильно нагрело кирпичную стенку, что тепло от неё передалось земле, снег с южной стороны растаял, открыв неширокую полоску земли. Чёрная полоска сильнее стала прогреваться, получая тепло от стены и от солнечных лучей. Чёрное, в отличие от белого, принимает тепло, а не отражает и намного больше нагревается от солнца.

Земля грелась целых три дня. Особенно сильно — днём. Сосульки звенели, верхние ручейки бежали по плотному, почти ставшему льдом снегу. И к обеду второго дня на этой самой проталинке появился росток травки. Ещё не зелёный, а с желтизной, совсем молоденький. На третий день солнце просто жарило, на солнце градусник показывал + 15 градусов, и больше — +25.

Но снег ещё таял медленно и неохотно, ветерок заставлял ёжиться, натягивать поглубже шапочку и прикрывать горло шарфом…

Весна ранняя. Но земля прогрелась у стенки настолько глубоко, что своим теплом, как звонком, разбудила червячка.

Он жил там недолго, с прошлой осени, заполз к товарищам, да так и остался на зиму. Кончик его хвостика так сильно нагрелся, что он не вытерпел и проснулся. Сначала он ворочался, во сне подтягивал хвост к себе, а потом вдруг проснулся.

«Видать, весна пришла», — подумал он. Сам-то весны червячок никогда не видел, потому что родился летом. Но старый дождевой червяк, дедушка его друзей, видал и осень, и весну, и лето, он-то и рассказал, что вначале будет холодно и тогда нужно спать. А когда хвостик согреется и почва станет влажной, значит, пришла весна, можно просыпаться и выползать из норки.

Дождевые черви — небольшие любители показываться на свет. Во-первых, это опасно, тебя могут съесть или просто наступить и раздавить. Страшный враг всех червячков — это птица. Любая, большая или маленькая. Им только дай волю, всех бы съели. Поэтому червячки большую часть жизни проводят под землёй. Место под солнцем не для всех — цель в жизни. Там, во мраке и прохладе, и сытнее, и безопаснее. Во-вторых, дождевые черви не любят сухой воздух и жаркое солнце. Всю жизнь прожить в тени — вот счастье. Но увидеть весну и вновь погрузиться в дела старались все черви.

Червячок Петруха решил всех опередить. Он долго тужился, выбрасывая влажные комки земли, и медленно, очень медленно полз к намеченной цели. Сожмётся, как пружинка, упрётся своими шипиками, которые росли у него на теле, в стенки норки, и проталкивает себя вперёд. Полз он, полз и — шлёп, последний комочек земли выкатился, и в норку проник свет. Дополз.

Ощупывая осторожно поверхность, Петруха появился на свет. Как пахнет! Весной. Прямо перед ним стоял росток травки. Гордый и всё больше зеленеющий.

— Привет! Привет тебе, росток! — закричал червячок, не скрывая восторга.

— Ой, не успел снег сойти, я ещё не позеленела как следует, и вот тебе — здрасьте, гости дорогие, гусеницы полезли. Сожрут теперь всё. Пустыню оставят. И как назло, ни одного пернатого, ни одного. То скачут, скачут, чирикают весь день. Раньше не было их. Зимы были суровей. Чуть что — мороз. Всех повывели. А тут — миграция на миграции. Зим не стало, кого к нам только не принесло, всякой твари по паре. Колорадские жуки, гусениц — видимо-невидимо. Лесами жрут, лесами…

— Да успокойся ты, былинка малорослая, я наш, почвенник. Дождевой я! Мои предки тут испокон веков.

— Ой, простите, не признала, — заверещала травка полу-зелёная.

— Абориген, туземец. Из червей мы сибирских дождевых, ясно?

— Ой, как я сразу не признала тутошних местных. По виду, по виду. Чалдон, настоящий чалдон.

— Что-о-о? Сейчас полностью выползу и заломаю тебя. Наши на медведя с рогатиной хаживали, а с тобой, былинка, я враз справлюсь.

— Что я такого сказала, чем оскорбила?

Петрухе, и в самом деле, пора было вытянуть остальную часть своего тела. Но он подрос за зиму и застрял в норке. Крутится, крутится, сжимается, как пружина, упирается своими щетинками, вспотел весь, но выползти не может.

Травинка машет ему своими ниточками-листиками: «Давай, давай! Ты сможешь. Как же тяжело живётся народу туземному на земле родной».

Услышал это прозвище обидное про себя червячок, поднатужился… И ослаб совсем. «Хоть бы подтолкнул кто меня. Спят все. Не видят, как мучаюсь я в казематах тёмных. Некому за меня вступиться, горемычного», — так жалобно думал он, прямо как песню пел.

«Чирик-чирик», прыг-прыг. Откуда появился он, невзрачненький оголец — воришка и трусишка воробей? Хвать за головушку червячка, упёрся лапками, тянет, тянет… «Разорвёшь, осторожнее, разорвё-ёшь, пер-на-тый, меня!» — захрипел червячок.

Воробей перехватил его поближе к земле и упёрся ещё и крыльями… Тянет. Тя-нет, тя-нет… Хлоп. Повалился на землю. Червячок крутится на снегу: «Холодно! Ой, холодно! Спасите!»

Прыг-прыг. Подскочил воробей молча, схватил червячка клювом и вспорхнул.

— Какой счастливый случай. Слёзы на листиках.

— Глупая ты, глупой и останешься, даже когда совсем позеленеешь, а потом пожелтеешь и высохнешь, если, конечно, гусеницы тебя не сожрут, — вздохнула кирпичная стена.

Ей, стене, много тайн достаётся, много она повидала и о многом помалкивала.

— Жизнь: то солнце, то тень. Стоишь себе и созерцаешь. А вокруг, то пробиваются, бывает, что и созревают, а всё одно, жухнут ко времени. А ты стоишь и смотришь.

И пойми, что лучше: быть стеной без будущего или червячком-травинкой с бурлящим жизненным потоком?

Домик на краю большого города почти весь был снегом занесён. Крыша белая, тёмные бревенчатые стены да окошки, ставенками расписными ещё не закрытые, красиво и тепло светились по вечерам, когда семья собиралась дома.

Маленькая девочка Лисонька, так звали её домашние, но не потому, что она была рыженькая с хитренькими глазками (а такой она и была), но, скорее, потому что букву «з» Лиза не выговаривала чётко и, когда её спрашивали: «Девочка, как тебя зовут?» — отвечала: «Лисонька». И смеялась.