— Угу.

— Да, пишет вторую и третью часть своей поэмы «Двенадцать». Пишет для меня. Я буду экранизировать. Это будет новый взгляд, представьте себе. Я вам как-нибудь расскажу. Владимир Иванович с ума бы сошёл. Впрочем, он всегда был не в себе, хотя не признавался никогда. Вы любите театр? — неожиданно спросил Владимир.

— Театр? Как сказать, давали нам билеты, мы с моей женой ходили. Не помню только когда.

— Да я вижу, вы — заядлый театрал. Тогда вы меня должны знать. Я — Константин Сергеевич, узнали?

— Как же, конечно, сразу, только не говорил, неудобно было, — промямлил Кузьма, не желая перечить тому, кто минут десять назад называл себя Владимиром. — Пойду прилягу. Голова опять заболела.

— То ли ещё будет, — пообещал Владимир-Константин. — Мы тут такие дискуссии проводим, вам понравится. Обязательно к нам наведывайтесь.

— Отчего ж, как время будет, с работы пораньше пойду, так и загляну.

Кузьма лёг на свою постель. Скрипнула, провиснув, панцирная сетка. Он лежал, не шевелясь: «Психи, а выглядеть хотят нормальными людьми.

А у нас в бригаде наоборот: вроде нормальные, а выглядят как психи.

А с другой стороны, вот смотри: Маркс у них, Блок, Менделеев… Этот то как Ленин, то вообще непонятно кто.

И хоть бы одна сволочь, хоть бы один гад кем-нибудь из народа назвался. Я вот пашу на стройках, как проклятый, всю жизнь… Учение он пишет.

А у нас какие на хрен труды учёные: то материал не завезли, то деньги задерживают инвесторы. А к сдаче по десять часов пашем. Лепим дома хозспособом, по помойкам железо собираем… Учения пишут. Театр, социализм, тьфу!»

Голова его опять стала вскипать. Орать хочется от боли такой… Он встал: «Кузьма я!!!»

— Кузьма? — подскочил Владимир-Константин. — Очень, очень приятно. Нам, русской интеллигенции, совершенно не далеки страдания и нужды простого народа. Вы не стесняйтесь, у нас здесь всё запросто. Это даже замечательно, что вы Кузьма. От вас идёт что-то природное, настоящее…

Тут Кузьма озлился, показалось, что смеются над ним: «Паразиты, итишь их мать, начитанные. Шутки со мной шутить. Мы тоже пошутить умеем».

— Кузьма я. Гегемон.

Все посмотрели на него. Маркс отодвинул тетрадь, Менделеев выглянул из-под одеяла, Блок приподнялся со стула и встал у окна.

— Гегемон? — виновато переспросил Константин.

— Гегемон! — рявкнул Кузьма. — Так вот, мученики, что я вам скажу: объявляю всеобщую трудовую повинность! И это… Военный коммунизм. Сдать продналог. Кто не сдаст, худо будет. Всё, что в тумбочках, на стол. За укрывательство — статья. После обеда все во двор: мести, деревья красить.

— Это же насилие, насилие, — запротестовал вяло Владимир-Константин.

Кузьма с удовольствием громко выматерился и по-комиссарски прошёлся по палате: «Ещё что-нибудь такое услышу…» Ему здесь стало нравиться. Здесь среди нездоровых он чувствовал себя необыкновенно здоровым и нужным. И голова перестала болеть. Без всяких таблеток, что съедали часть его зарплаты.

«Ну что ты там калякаешь, Кырла-Мырла? А ну покажь. Показал быстро!» — стоял он перед больным Карлом, который испуганно прятал за спиной свою тетрадь. Кузьма дёрнул больно его за руку и, вывернув сильными руками слабую кисть Карла, забрал тетрадь: «Так, посмотрим, что тут у нас за "капитал"…»

Половина листков тетради была исписана неровными скачущими цифрами: «2х2=4… 2х2=4… 2х2=4…»

— Да ты у нас гений, да, Карл? У меня внучка пятилетняя больше знает.

Карл обиделся, забегал по палате, хватался за голову, отчего волосы его поднимались, как иголки у дикобраза.

— Я, я пишу… Это «капитал»… Я экономист, учёный. Я учёный…

— Я вижу, какой ты учёный… После обеда будешь мести?

— Мести? Что мести? Мне нельзя, я болен, больному нельзя…

— Болен? А жрать ты хочешь?

— Обед… Обед скоро, — согласился Карл. Он совсем был испуган, его прежний бравый и даже грозный вид, с которым он ещё недавно вышагивал по палате, испарился совсем. Перед Кузьмой стоял жалкий больной человек.

— Карл, или как там тебя, ты меня слушай, пройтись по улице, подышать свежим воздухом, птичек послушать, физически поработать — это полезно. Кто тебе дал эту тетрадь, а? Покажи мне его…

— Он. — Карл быстро указал на машущего руками Владимира.

— Он? Вот этот? Ты его больше не бойся. Ты мне только скажи, если он будет приставать, я его… в угол поставлю и по попе надаю. Понял?

— Больше не будет… приставать? Он говорил, что революцию готовит…

— Да, я тоже слышал. Это что-то плохое, правда? — из-под одеяла нервно, немного заикаясь, заговорил Менделеев. — А я не хочу революцию. И лежать больше не хочу. Я в туалет по-маленькому хочу…

— Иди, я разрешаю. Быстро, пока в штаны не наделал. Ещё у кого какие мнения, товарищи?

— Они все врут. Ренегаты! Предатели!! — закричал из угла Владимир-Константин. Он был напуган.

— В угол, в ссылку, засранец!

— Да здравствует революция!

— Цыц! Ну что, парни-господа, значит, жрать хотите все, а работать должен только я. Дошло до меня таки. Так выходит, что вы все здоровы, а псих только я…

В этот момент в палату вошла медсестра и оборвала речь Кузьмы: «Ну что вы, что вы издеваетесь над больными людьми? Что за жестокость такая! Забирайте свои вещи, вас в другую палату переводят, там место освободилось».

Кузьма напоследок грозно осмотрел палату и вышел. Приближался обед. Обитатели палаты вышли в коридор и побрели в столовую.

— Ну что вы скажете, господа? Готов наш народ к новой жизни? Дикость, звериная агрессия… и рабская психология. Тысячелетнее рабство убило в них волю к свободе… Мы безнадёжно далеки от свободного Запада. Безнадёжно…

— Погодить надо. Экономические формулы, прогресс в науке — это одно, а реальность жизни, которую мы сейчас только наблюдали, — это совершенно другое. Народ тёмен, малокультурен и понимает только грубую силу, — рассуждал Карл, держась за локоть Владимира-Константина.

— И наша интеллигенция — говно и продажна.

— Совершенно с вами согласен.

Сзади послушно семенили Блок и Менделеев. Из столовой неприятно пахло чем-то сгоревшим.

Получить в кризис заказ, да ещё такой, как сборный бассейн, было большим везением для Сергея Петровича Струнина. Город О. хотя и губернский, но богатым никогда не считался, да и нынешнее время — уже не те «дефицитные» 1990-е годы, когда привычные скучные, сероватые прод- и хозмаги стали уступать место вначале «привозам» — слово заменило прежние «рынки-ярмарки».

Привоз! Привоз — действие, движение, постоянная смена. Народу там было… Даже в будние дни. Товары закупались партиями.

— Вам что?

— Горбушу, лосось и сайру… По ящику, и сгущёнку, только Любинскую, ящик.

— Муку, сахар?

— По мешку…

И так со всем товаром. Квартиры были переполнены товарами, продуктами. Они лежали в прихожих, на балконах, в шкафах, под кроватями.

Соседка снизу по случаю купила четыре коробки сливочного масла. Пока была зима, коробки лежали на балконе, к весне остались две коробки, но солнце стало пригревать, и масло потекло. Соседка бегала по знакомым и предлагала задёшево хоть по пачке…

Может быть, так и выглядел НЭП после суровых, голодных лет Гражданской войны и военного коммунизма.

Митинги, шествия перестали интересовать граждан, бывшие профсоюзные стадионы заполнялись палатками, контейнерами. Стадион «Трудовые резервы» сменил свой профиль, летом сюда приезжали ярмарочные артисты из Узбекистана, гремели барабаны, гудели трубы, канатоходцы ходили над головами покупателей и зрителей.

Любая пустая площадка в городе рассматривалась как место для размещения торговых мест. Бывшие заводские склады недолго пустовали, оставшись без продукции местных заводов. Стеллажи, на которых раньше лежали ящики с чем-то для самолётов, танков, ракет, нагрузили туалетной бумагой, стиральным порошком, итальянскими унитазами… Глаза у людей разбегались от разнообразия, ярких красок и запахов жизни.