— Да, он здесь… Нет. Собираемся выехать… Он совершенно не в курсе своей роли в этом деле, как и я. Но указания отчетливы: сопровождать его, пока он не отыщет ключ… Согласен. Методы у Шефа извращенные до предела. Не знаю, почему он сам этим не занялся… Нам всем бывает скучно. Это не означает, что нужно терять профессионализм…

Звонок завершился обменом любезностями, и Глад убрал телефон под повязку.

— Кого это вы обсуждали? — спросил я.

— Вас, — ответил он.

Он велел Несыту принести договоры на Воссоединение, предложил мертвецам подписать их, вернул договоры помощнику, после чего отпустил его. Несыт подчинился и убрался, попутно угрожающе бормоча и несколько раз сердито притопнув.

На улице лило как из ведра. Глад повел мертвецов вниз по мокрой парадной лестнице. Я пошел следом — пока он как раз усаживал всех в машину, — однако поскользнулся на последней ступеньке и упал ничком на дорожку. Никаких костей не сломал, но одежду всю промочил и лицо вымазал грязью. Глад вернулся и подал мне руку. Я взялся за нее, но хватка была такой слабой, что я тут же рухнул обратно. Он продолжил ждать, протянув мне руку. На сей раз я вцепился ему в запястье и встал.

— Спасибо, — сказал я.

Он улыбнулся.

— Не стоит. Сносящим тяготы нужно помогать. Это я непроизвольно.

Внутри черный «форд-фиеста» оказался безупречно чистым. Никакой грязи на ковриках, никакой пыли на торпеде, никаких сколов или царапин на пластике, никаких пятен на чехлах. Сосновый освежитель воздуха свисал с зеркальца заднего вида, вместе с косматыми розовыми игральными костями, которые я заметил ранее. Само зеркало было чистым, как горное озеро. Единственное исключение в этой всеобъемлющей чистоте выявил статный горделивый труп, размещенный сзади посередине.

— Я сижу в чем-то, — сказал он. — Оно теплое и влажное.

— Это ужин Смерти, — объяснил Глад.

— Ну, мне это не нравится.

— Простите.

— Ваш ходячий не мог бы прибрать это?

— Нет. Он здесь не для этого.

— Но послушайте…

Мертвец досадливо и громко покряхтел, еще несколько минут повозился, но наконец принял свою судьбу. Глад терпеливо подождал, пока жалобы стихнут, и попросил меня достать из бардачка кожаные шоферские перчатки. Натянув их, он завел мотор и осторожно выехал на дорогу. Вскоре мы уже двигались более чем в пределах допустимой скорости по скудно освещенным городским улицам. Я откинулся на сиденье и смотрел, как мимо неспешно плывут уличные фонари, их желтый свет то размывало дождем, то проясняли ритмичные махи дворников. Я ощущал себя расслабленно в той мере, в какой это доступно ходячим, а оттого пустился в досужие рассуждения.

— А у вас тоже новый Агентский договор?

— Нет, — ответил он. — У Смерти новые навыки, в том числе и Прикосновение Смерти. Очень мило. Очень действенно. Им с Мором еще и ежегодные отпуска предоставили. У Раздора новенький автомобиль… — Он прервался включить поворотник и свернул на проселок. — Мне, впрочем, нет нужды переустанавливать условия найма… Я-то доволен — в отличие от вас. — Он улыбнулся. — Желаете ли потолковать с нашими спутниками?

Смерть говорил мне когда-то, что от своего бытия ходячим мертвецом я могу ожидать лишь поддержания его как есть. И все же внутри у меня подымалось нечто новое — любопытство к жизни, желание постичь заново ее тайны. Краткие истории, уже проникшие в меня, предлагали только заемный опыт того, что это значит — быть живым, но мне хотелось еще. Я обернулся и заговорил с женщиной, чье лицо лицом уж более не было, чьи кости в каждом суставе выпирали сквозь лоскутную плоть. Я побоялся проверять себя на знание мертвецкого в подобных тонких обстоятельствах и с благодарностью принял предложение Глада помочь.

— Как вы?

— Бывало и краше.

— Как вы умерли?

— Точно не помню. Были когти. Рука, очень быстрая. Бились громадные крылья. Красиво и ужасающе — и я не поверила, что это вообще происходит. — Она говорила, а губы у нее сочились кровью на подбородок. — Знаете, — добавила она, — вы немножко на меня похожи. Какой я была при жизни.

Между короткими белокурыми волосами у нее виднелись плеши, пробоины рассекали ей голову, длинные глубокие трещины в черепе. Нос — плюха плоти, погребенная в суете швов, глаза водянистые, черные. Она мне напоминала лабораторную крысу.

— Из-за чего стоило жить вашу жизнь? — спросил я.

Последовавшее молчание оказалось таким долгим, что я задумался, как именно повредило ей мозг смертью. Но наконец она улыбнулась и проговорила:

— Радуги.

Мы катились сквозь ночь. Дождь тарахтел по крыше машины и ручейками сбегал по ветровому стеклу. Я думал, что она закончила говорить, и отнес ее ответ к категории почти бесполезных, но внутри у нее обнаружилось еще много-много слов:

— Я когда-то сомневалась во всем. Если не могла самой себе что-то доказать — по моим личным объективным признакам, — этого с тем же успехом могло и не существовать. Выверенная, крепкая система. Она меня защищала. Сообщала порядок моему миру, превращала его в живую геометрию. — Она примолкла, потерла испорченные глаза культями пальцев. — Но однажды я лежала в постели, и тут двигать рукой стало трудно. Поясню: моя упорядоченная голова к тому времени уже сколько-то была неупорядочена. У меня случился умственный недуг, и на это у моей крепкой геометрии не нашлось подходящего ответа. Мозг закоротило — и я оказалась в постели. Думала, буду лежать здесь, это безопасно. Не двину ни рукой, ни ногой. Мне подвластно этого не делать, есть решимость этому противостоять. Даже головы не поверну, чтобы посмотреть, который час… И так я пролежала целый день. Не ела. Писала и какала под себя. Говорила себе: мое отвращение обусловлено обществом. У меня есть силы выстоять. Работать мне не надо, потому что нет такого, что мне нужно. У меня нет желаний, потому что желание — иллюзия, продукт химических реакций в мозге, которые при подходящем возбудителе с той же легкостью проявятся как отвращение. Не встану, потому что нет ни единой причины вставать. Ни во что не верю — кроме того, что в силах доказать, и я докажу, что лежу в постели, в собственных испражнениях, без еды и воды… Прошел еще один день. Я начала маяться сильной жаждой. Голод не убивает. Вялость, урчание в животе, кислота в желудке — это все переносимо. Но если не пить, сходишь с ума. Сначала ощущаешь физические симптомы. Внутренности рта делаются как деготь, а следом — как песок. Зубы громадные, словно скалы. Постоянно сглатываешь, но задворки горла забиты древесными щепками. На губах пена, они трескаются. И засыпаешь, чтобы сбежать… К третьему дню я вся пересохла. Могла я противостоять движению или нет, не имело значения: я более не хотела. Затем начались галлюцинации. Я увидела отца. Он уже много лет как умер, но теперь стоял у моей кровати, разговаривал. Голос далекий, ненастоящий. Металлический, как у робота. Он что-то объяснял мне, как всегда. Я терпеть не могла его объяснений. Он говорил: «Меня здесь нет. Я из твоей головы». Характерно для него: даже как у грезы у него не было никакого воображения. Затем он произнес: «Если продолжишь в том же духе — умрешь. Хочешь умереть?» Я не понимала, чего хочу, но слушать его больше точно не желала, и я повела глазами ровно так, чтобы посмотреть в окно… И там я увидела ее. Словно миллион драгоценных камней падал с неба прямо у меня на глазах. Я рассмеялась вслух — то был краткий, каркающий звук, не из меня. Отец возник вновь, застил мне вид. Сказал: «Радуга — лишь кривая света, проявляющая цвета спектра в правильном порядке. Это происходит из-за того, что капли воды висят в воздухе или падают. Радуга видна тебе только потому, что угол отражения между тобой, каплями воды и солнцем — между сорока и сорока двумя градусами». Я велела ему заткнуться, но он все повторял и повторял эти слова. Я так взбесилась, что хотела его убить. Встала и поковыляла вперед, размахивая руками, но через пару шагов потеряла сознание… А когда очнулась, его уже не было. Радуга тоже исчезла. Я медленно поползла вниз и выпила стакан воды с солью. Затем еще один. Казалось, я тону в темном озере. Вымылась, положила постельное белье в стиральную машину. Сделала себе сэндвич, но съесть не смогла. Наконец уселась, устав. И проплакала долго-долго.