— Что мы тут делаем? — спросил я Иеронима, когда Смерть удалился.

— Нужно одеть этих трупцов.

— Зачем?

— Затем… — Он дико замахал руками. — Точно не знаю. Чего вы все время задаете столько дурацких вопросов? — Он раздраженно распахнул дверцы одного гардероба и принялся копаться в десятках белых футболок. Эта деятельность, похоже, его успокоила. — Думаете, стоит взять из коллекции «Друзей семиокого агнца»? Или, может, «Апокалипсис. Вопрос лишь времени»? Или даже «Ушел, но не прощен»?

Я представил, как сбегаю из этой комнаты, ломлюсь по коридору к входной двери, несусь вниз по лестнице и устремляюсь к безопасности своей комнатушки, работы и единственного друга, однако ноги мои увязли в этой земле мертвецов.

— Мне последняя нравится, — сказал я.

Иероним вынул стопку с полки, затем обратился к собравшимся мертвым.

— Кто первый?

Мертвец из обожженной парочки вежливо кашлянул и сделал шаг вперед, вторая половина тут же последовала за ним. Их тела так сильно обгорели, что я не мог понять, кто из них мужчина, а кто женщина, и едва различал их между собой. Пара вздорила и спорила за место, пока оба не получили по футболке, после чего до некоторой степени угомонились. Иероним постепенно обслужил всю очередь, удостоверившись, что все торсы оказались в достаточной мере прикрытыми, после чего вернулся к гардеробу, сгреб восемь пар мешковатых серферских шорт разнообразных оттенков и узоров и небрежно швырнул их на пол. Повторил то же самое с восемью парами сандалий. Голову без тела из одевания исключили, и она убивала время, перекатываясь из стороны в сторону и жалуясь на жару.

— Я по-прежнему не понимаю, зачем мы это делаем, — сказал я.

— Потому что голый труп — вопиющий труп, — произнес голос за моей спиной.

Я развернулся. На пороге стоял Смерть. На нем был один из нарядов Мрачного жнеца, какие я видел у него в гардеробе: длинный черный плащ с капюшоном, покрывавший все его тело от спирали волос на макушке до опрятно загорелых стоп. Прекрасно отутюженный и безукоризненно чистый плащ все же вовсе не был самым впечатляющим элементом внешности Смерти. Эта честь досталась маске, укрывавшей ему лицо, — белому овалу с впечатанными в него стилизованными чертами черепа: пустые глазницы, усеченный нос, широкий плоский рот с рядами гнилых зубов. Выглядел Смерть потрясающе, и я так ему и сказал.

— Да просто приоделся как-то, — скромно отозвался он.

— А где же ваша коса? — спросил Иероним.

Смерть извлек из складок плаща узкий черный чемоданчик. Осторожно открыл его и вынул оттуда названный предмет с угрожающим лезвием. Предмет походил на отпрыска треноги и швейцарского ножика. Смерть предложил нам отойти подальше, после чего взялся за конец прибора и с невероятной прытью дернул кистью. Раздался громкий треск, но более ничего не произошло. Он попытался еще раз — с тем же результатом.

— Не выношу это современное автоматическое барахло, — сказал он зло. — Предпочел бы мою старую. Она тяжелее, и ее приходилось свинчивать по частям, но она меня никогда не подводила… Ладно, попробуем еще.

Он вновь дернул кистью. На сей раз все удалось: прибор раскрылся, как веер, в нескольких направлениях, и выдал с десяток щелчков, похожих по звуку на ломающиеся кости. Конечным результатом оказалась восьмифутовая черная коса с сияющим серебряным лезвием.

— Исключительно ритуально, — продолжил Смерть, — но я бы мог ее применить, если б захотел. — Он небрежно протер ручку полой плаща. — Она к тому же алюминиевая. Невероятно легкая, но очень крепкая.

Он сложил и убрал косу, после чего переключил внимание на мертвецов — обозрел их, как вахмистр перед парадом. Поправлял вороты, затягивал пряжки и наконец пристегнул каждому на грудь по бляхе. Вознамерился проделать все то же самое со мной, но я воспротивился.

— Только из-за вашего штрих-кода, — успокоил он меня. — Это стандартная процедура: у всех, занятых в Воссоединении, такой есть. Кроме, разумеется, меня. — До меня долетело его дыхание — под маской медленное и поверхностное; он прикрепил бляху мне на толстовку. — Стражам когда-то было достаточно цифр на шее, но теперь это считается неэффективным.

— Не все новое — хорошо, — угрюмо промолвил Иероним.

— Ничего не поделаешь. — Смерть вздохнул, а затем повернулся ко мне и добавил ободряюще: — Наша поездка начинается отсюда!

Ночь оказалась холодна, как в могиле.

Иероним наблюдал, как мы пытаемся затолкать девять трупов в бежевый «мини-метро». Смерть уговорил обожженную пару лечь в багажник, успокоив их на их же языке. Еще троих усадили на заднем сиденье, четвертый устроился у них в ногах, а голову без тела разместили под задним стеклом. Последний труп — мужчина, чью руку я повредил в Хранилище, — оказался самым хлопотным. В машине не хватало места, и Иероним предложил расчленить его на кусочки и распихать где получится. Сказал, что, поскольку пассажиры подписали договоры, по сути, позволявшие Агентству делать с их телами что угодно, вариант «в нарезку» и удобен, и практичен. Смерть перебил его, вскинув ладонь.

— Багажник на крыше, — сказал он.

Он попросил меня приглядывать за салоном, пока они с Иеронимом пристегивают оставшегося мертвеца к багажнику. Я с радостью подчинился: хотя уже давно перевалило за полночь, я тревожился, что меня застукают за упихиванием трупов в машину. Ждал я на пассажирском сиденье — открыл люк в крыше, посмотреть, как работают мои коллеги. Какая-то часть меня не сомневалась, что мною помыкают, что все происходящее — на руку кому-то другому. Обстоятельства слишком уж надуманные: я повстречал Смерть в той точке моего бытия, когда мне был необходим ответ, который может дать лишь он; Смерть выбрал меня себе в помощники, хотя у самого при этом имелся вполне дееспособный подчиненный; Смерть пообещал мне дополнительную награду, когда я не пожелал принять его предложение; я вернулся домой и обнаружил, что меня того и гляди выпрут из квартиры, а когда я объявился в Агентстве, Иеронима освободили от ночной работы. Первые же слова Смерти, когда он сел в машину, подогрели мою паранойю.

— Все так, как должно быть, — сказал он.

Когда был жив, еще ребенком, я побывал с отцом в одной поездке. То было тайное путешествие: я много раз спрашивал, но отец не говорил мне, куда мы едем. Я был взбудоражен и немного напуган, но отцу доверял.

Он повез меня прочь из города по сельским дорогам. Вертлявые серые полосы асфальта с тех пор давно уже слились у меня в сознании, а остался лишь короткий пробег, ведший к приземистому зеленому холму. Отец свернул на склоне и остановил машину у деревянных ворот; за ними был луг, сплошь в ярких желтых цветах. Тогда я не знал, как эти цветы называются, да и сейчас не знаю, но память того мига хранится во мне детской грезой: изумрудное поле, усыпанное золотой пылью, под сонной линялой синью летнего неба.

— Как красиво, — сказал я.

— Да, — отозвался отец. — Все так, как должно быть.

Он выбрался из машины. Я — за ним. У ворот был перелаз: отец подхватил меня и помог перебраться на ту сторону — легко, словно я был мешком пуха. На той стороне, привольный, я не смог удержаться и помчался на луг. Он оказался глубже и темнее, чем подсказывали мне глаза: кое-где изумрудная трава поднималась выше моих колен, крапинки цветов царапали меня колючими стеблями, я спотыкался на незримых рытвинах. Но все равно бежал. Бежал, пока в легких у меня не стало жарко и остро. Бежал, пока ноги не превратились в камни, руки — в якоря, голова — в пушечное ядро, и когда я наконец упал — лег на спину в траве, содрогаясь всем телом, хохоча.

Я закрыл глаза и стал грезить на жаре. А когда вновь открыл их, отец сидел рядом и глазел на просторную плоскую равнину, раскинувшуюся от подножия холма до горизонта. Он сказал:

— Когда мне было как тебе, меня сюда привез мой отец. Мы сняли рубашки и гонялись по всему полю за бабочками. Их тут были десятки, их носило ветерком туда-сюда. У меня не получалось их ловить, я был слишком неуклюжий, а отец поймал одну в рубашку и показал мне. Как маленький обрывок бумаги. Нервное, трепетавшее существо. Я хотел ее себе оставить, а он рассмеялся и выпустил ее. — Отцово лицо сделалось печальным — вразрез с моим восторгом. Мне стало неуютно, я ощутил, что устал. — Странно, — добавил отец с сожалением. — Я все еще по нему скучаю, хотя столько лет прошло.