Выйдя, я понял, что понятия не имею, куда Иероним ушел. Меня охватила мимолетная паника. Я протиснулся сквозь толпу мертвецов и добрался до пересечения с коридором, ведшим в комнату Смерти. На стену там опиралось тело, похожее на низенький ширококостный кусок разделанного мяса. Я вспомнил, что вчера помог ему встать — после того как Иероним нечаянно его уронил. Когда я проходил мимо, он издал мучительный стон, сжал сгнившие пальцы в кулак и сбил меня с ног.

Иероним поднял меня.

— Некоторые трупцы злее прочих, — сказал он. Пнул труп в обширную голень. — Вы не меня ищете?

— Вас.

— Чего вам надо?

— Мне велели вас сопроводить.

— Всегда надо делать, что говорят.

Я отправился за ним по переходу к коридору с дверями. Семь ночей моего срока подмастерьем я провел в комнате напротив Смерти. Никакой привязанности к ней я не ощущал — и никакого позыва постучать и войти. Я едва помнил, как она была обставлена. Кактус. Синяя стеклянная статуэтка в виде лебедя. Сколько-то книг в ящике письменного стола. Образы без смысла.

Иероним привел меня к черному ходу — к деревянной двери с витражным стеклом в узорах улыбчивых черепов. Она вела к короткому лестничному пролету и в длинный заросший сад. Я ощутил себя ненастоящим. Будто я — сон, пригрезившийся себе самому давным-давно. Песенка моя последняя уже взвыта во тьме. Может, упаду и расколю себе череп, а может, найду, что искал все эти годы, а может, переберусь через садовую стену и буду бежать по лугу, пока пылающий воздух не выжжет мне легкие.

Иероним медленно брел по дорожке, я шел за ним. Наконец мы оказались у спуска в погреб, и я вспомнил…

…Лежу на спине, глаза распахнуты. Рептильная вонь смешивается с запахом крови у меня в ноздрях. Моей крови. Я ощущаю ее влажное тепло у себя под пальцами, отслеживаю ее до ран у меня на груди, позволяю пальцам ощупать границы разрывов. Кровь уже свертывается, тело мое холодно. Чувствую, что меня обманули. Я умер слишком молодым.

Торс и голова непокрыты, но ниже пояса я одет. Поднимаю голову, растерянно смотрю на свои рваные брюки и грязные ботинки. Жизнь внезапно кажется нелепой, начало ее — фарс, содержимое несуразно, завершение бессмысленно. Любые желания, какие были у меня за всю жизнь, любые сомнения, что душили меня, любая логика, что засоряла мне мозг, все грубые животные движения тела и тонкие трепеты души — все это привело меня сюда, в этот миг. Будь в глотке у меня вдох, я бы расхохотался.

И тут теплая рука прикасается ко мне, добрый голос говорит:

— Не бойся. Я помогу тебе.

Хуже всего вот что: я ему поверил.

Хранилище изменилось. Оно было стерильным и тихим, как больничный морг. Грубый земляной пол теперь укрывала гладкая белая плитка. Где прежде высились стеллажи, забитые разлагавшимися телами, по семь в глубину со всех сторон, теперь были стены из нержавейки. Я вспомнил одинокую лампочку без абажура — теперь в потолок вмонтировано освещение, управляемое реостатом у входа. Иероним с небрежной легкостью заштатного божества выкрутил свет поярче. В более резком свете пол казался противоестественно чистым, а на стенах стали видны шкафы с колонками выдвижных ящиков. Я уже догадался, что в этих ящиках размещается, но Иероним облек это в слова.

— Трупы, — сказал он. — Но эти нехорошие. Кое-кто когда-то был ходячим, но вел себя плохо. В отличие от вас. Никак не могли угомониться, вырвались, и нам пришлось их наказать. — Он нахмурился. — Я тут тоже хранился, давно.

— Я знаю.

— Но Смерть сказал, это по ошибке.

— Я знаю.

— Говорит, мы иногда ошибаемся.

— Я знаю.

— Перестаньте говорить, что знаете! Ничего вы не знаете! Вы даже на мертвецком больше не разговариваете. Забыли совсем. — Мой растерянный вид, должно быть, досадил ему, поскольку продолжил он с нажимом: — Когда умираешь, язык знаешь. Когда восстаешь — знаешь. Но вы пробыли ходячим слишком долго. Вы теперь разговариваете, как живец. — Он принюхался. — И воняете, как живец.

Я не сумел возразить. Отсутствие кладбищенского смрада — преимущество в мире за пределами этих стен, но среди мертвых я из-за этого попросту подозрительно выделялся.

Я ждал, что Иероним расскажет мне, как поступать дальше, но он стоял совершенно неподвижно, сложив руки и сплетя пальцы. Чуть погодя я напомнил ему, что нам тут надо кого-нибудь выбрать. Лицо у него просветлело. Он доковылял до левой стены и пробежался пальцами по ящикам.

— Кого возьмем? — спросил он.

— Понятия не имею.

— И я.

— А правил нету разве?

— Номера должны совпадать, вот и все.

— А как же вы отбирали трупы в конторе?

Он пожал плечами.

— По моим любимым номерам. Которые у меня на коже — как и у вас. — Он подобрался поближе и разглядел цифры, запечатленные у меня на шее сбоку, слегка провел по ним указательным пальцем. Я не отшатнулся: он такой же неупокоенный, его прикосновение ничего не значило. — Давайте выберем кого-нибудь по вашему номеру?

Я согласился.

Он зачитал цифры вслух и сказал:

— Мне нравится тринадцать. А остальные не нравятся.

— А семь? Пока жил, это у меня любимое число было. Думал, оно принесет мне удачу. Думал, защитит меня…

— Договорились тогда, — перебил меня он. — Тринадцать и семь.

Он повторял эти два слова, идя вдоль ящиков по правой стене. У первой секции остановился, постучал пальцами по одному нижнему отсеку и вытащил из кармана связку ключей. Перебрал несколько, нашел нужный. Колесики в полозьях скрипнули, выдвинулся длинный ящик. В нем размещался очень белый труп, жалко занывший, когда Иероним взялся разглядывать ему шею.

— Идите сюда, — сказал он. — Девять цифр. Идеально подходит… Ваше число и впрямь счастливое.

Я приблизился, нытье продолжилось: низкий, ритмичный стон.

— Что оно говорит?

— «Положите меня на место», конечно. — Иероним недовольно крякнул и покачал головой. — Вас действительно давненько не было, а?

Я не знал, насколько давненько меня не было. Не знал, зачем вернулся. Не знал, куда этот мертвец направится. Не знал, доверять ли обещаниям Смерти. Не знал, слушали ли меня мои родители, когда я их навещал. Не знал, жить ли я хочу, умереть ли, стоять ли здесь, в этом погребе, до Страшного Суда. Иероним был прав: ничего-то я не знаю.

Он заговорил с трупом, а меня обеспечил параллельным переводом.

— Я ему объясняю, что он… что он — в отстойнике для трупцов без регистрации, без могил, без гарантий… Говорю ему, что скоро он опять освободится. Воссоединение на носу. Он — избранный.

На этом последнем слове мертвец страшно застонал и возбужденно замахал руками — и во мне что-то встрепенулось. Память о языке. Смысл — в просвете между вздохом и криком. Отдельные стоны несли в себе груз образов и ощущений: и интонации, и форма губ, и продолжительность звука — все влияло на содержание. Я чувствовал, что говорит труп, еще до того, как Иероним успевал перевести.

— Я все равно хочу вернуться, — сказал мертвец.

— Ладно. С тринадцатым я сам разберусь. Этого выводите, убедитесь, что он способен стоять, и если будет буянить… — Он шмякнул кулаком по ладони другой руки и ушел.

Я присел рядом с мертвецом и вгляделся в него. Он был совершенно наг и несколько разложился, в правой руке сжимал книгу в кожаном переплете. Настроения спрашивать, зачем она ему, у меня не было. Я легонько потянул его за свободную руку и стал ждать. Мертвец заныл, являя нежелание выходить. Я потянул за руку сильнее, надеясь, что мертвец осознает отсутствие выбора и начнет содействовать. Он продолжил сопротивляться — застонал, завозился. Я потянул его за руку с еще большей силой — и вырвал ее из сустава.

— Как обычно, — сказал мертвец.

Услышав, что он говорит на моем языке, я встревожился, но сумел пробубнить извинения.