Я протиснулся мимо него и выполнил просьбу. Бледный солнечный свет ворвался в дверной проем, усилив контраст между бледностью Мора и ночной сыпью. Выглядел он ужасно, о чем я ему и сообщил, предлагая это как комплимент.

— Вы смотритесь хуже некуда, — сказал я.

— А вы — как Смерть на скорую руку, — отозвался он.

Никто еще не проснулся, и я завтракал в одиночестве. Нашел в холодильнике пару бурых бананов и полуоткрытый стакан с йогуртом и воодушевленно проглотил их, стоя у окна. Кроме Мора и пары ранних пташек-бегунов, никого не приметил.

Собрался вернуться к себе, но тут появился Смерть, облаченный в свое серое кимоно и бархатные тапочки.

— Приветствую. Вы рано.

— Не мог спать.

— Ага. — Он пристально вгляделся в меня. — Как вы себя чувствуете?

— Нормально. — Действительно так. — Во сколько начнем?

Он не ответил сразу, ушел на кухню. Я услышал, как он там что-то возбужденно забормотал, словно разговаривал с ребенком. Ему отвечали тоненьким писком и треском по прутьям решетки. Миг спустя он появился за распашными дверями, виднелись лишь его стопы, грудь и голова.

— Я тут подумал, — произнес он медленно. — Сегодняшний клиент… довольно мерзкое дело. Не спрашивайте меня, почему так должно быть, — мы могли бы организовать ему мирный уход во сне. Но Шеф желает нечто особенное. — Он покачал головой. — Говорят, это человек, который видел, как два месяца назад убили Ада. Шеф утверждает, что его прекращение устранит кое-какие неувязки и все уладит как следует… — Он заговорил тише: — Так или иначе, это не имеет значения. Мысль же моя такова: чего бы вам не взять выходной? Я запросто разберусь с этим сам.

Мы еще немного поговорили о деле, и я быстро осмыслил, как оно может повлиять на мои жалкие шансы дальнейшего найма, но, если честно, обрадовался. Все больше походило на то, что день свой я завершу в гробу, а до этого я хотел успеть кое-что сделать.

Выяснить, живы ли мои родители.

Выкроить время подумать.

Изложив свои планы Смерти, я вернулся в комнату, где Дебош все еще валялся на койке, тихонько похрапывая. Его полосатое одеяло оголяло ему ноги.

Я потыкал его в руку. Он хрюкнул и отвернулся.

— Собираюсь прогуляться. Можно взять ваш ключ от входной двери? — прошептал я.

Он хрюкнул еще раз — звук, далекий от согласия, но еще дальше от возражения. Поскольку времени выяснять у меня не было, а также потому, что все равно вряд ли его еще раз увижу, я счел, что он ответил «да». Ключ лежал на столе.

Выходя, я еще раз посмотрел на него. В темноте и потому, что он так мирно спал, я мимолетно увидел его малышом на руках у матери.

Я вышел из Агентства и направился обратно на кладбище святого Эгидия, где до недавнего времени был уютно погребен. Разгуливать в одиночку я не боялся. Нашел румяна и тональный крем на столе у Мора, намазал себе лицо, глядя в туалетное зеркало. Мой общий внешний вид тоже трудностей не представлял. За истекшую неделю я научился держать осанку, перестал семенить и рот держал теперь закрытым. Даже научился не пучить глаза, как это свойственно всем ходячим мертвецам.

По пути на кладбище мой мозг распутывал загадку, окружавшую смерть Ада. Наверняка знать не удалось бы, конечно, — я совсем не Шерлок Холмс и доказать ничего не мог бы, — но в голове у меня сложилась отчетливая картинка происшедшего.

Поздний субботний вечер. Дебош только что закончил печь маково-медовую лепешку. Оставляет ее остыть за ночь на проволочной сетке, зная, что сосед по комнате наутро ее найдет… И не ошибается. По воскресеньям Ад вечно появляется на кухне первым, его привлекает сначала запах, затем ощупь и наконец вкус. Не может удержаться, откусывает, затем откусывает еще раз — и лепешки уж как не бывало.

Солнце восходит у него за спиной, он отправляется на еженедельную прогулку по лугу, объевшийся, но довольный. Дебош, наблюдая за ним из заднего окна, дожидается, пока он не преодолеет полдороги до реки, после чего тихонько открывает дверь комнаты. Стараясь никого не разбудить, покидает дом через черный ход и движется по высокой траве в саду. Добравшись до будки, открывает дверцу и выпускает Цербера.

Возможно, адскую гончую не кормили пару дней, и пес рычит от голода. Может, Дебош брызгает ему на спину водой, чтобы разозлить посильнее. Может, даже добыл какую-нибудь одежду Ада из шкафа, который у них один на двоих, и втер в нее мед; сейчас он сует ее псу и смотрит, как зверь нюхает, затем рычит, а следом рвет в клочья. Как бы то ни было: Дебош отпирает кованые ворота, выталкивает Цербера на улицу и улыбается, когда три песьи головы поворачиваются к нему, ожидая приказа.

— Фас, мальчик, взять, — говорит Дебош.

Все вроде сходится. Кто заподозрит Дебоша? Даже если б заподозрили и смогли увязать его с событиями, которые я вообразил, он бы запросто заявил, что это все неудачное совпадение. Цербер, в конце концов, прирожденный убийца.

Я попытался не представлять себе лицо Ада, когда он увидел, как к нему несется этот зверь, зная, что ядовито его собственное дыханье. Попытался не ощущать его ужас, когда он осознал, что ему пришел конец. Попытался не слышать его криков, когда бритвенно-острые зубы впились ему в живот.

Но не вышло. Ум творит что хочет.

Я так увлекся этими размышлениями, что чуть не забыл, кто я и что я, но те немногие, кого я повстречал по пути на кладбище, не уделили мне даже любопытного взгляда — не говоря уже о воплях ужаса, каких я опасался в понедельник. Благодаря их безразличию я вновь ощутил себя живым.

Я пересек главную дорогу, свернул в узкий мощеный проулок, ведший вдоль церкви, и вошел на кладбище. Искал могилы родителей, хотя надеялся, что не найду. Мысль, что они, быть может, все еще где-то живут, была мне источником радости — но нужно было удостовериться. Помнил я лишь участок погребения, который они купили, где-то ближе к стыку южной и восточной стен.

Двинулся по узкой песчаной тропе к железным воротам в дальнем конце, шел медленно, впитывал богатые разнообразные переливы зеленого в деревьях и траве, запечатлевал оттенки цветов в памяти, запоминал ряды надгробий, торчавших, как кривые зубы. Но смелости отправиться прямиком к участку у меня не нашлось. Я уселся в сырую траву в нескольких ярдах от лужайки, где мы со Смертью собирали четвергового клиента — бородача, перемолотого машиной. Слушал ветерок, проезжавшие автомобили, далекий звон колоколов. Впитывал пение птиц.

И увидел отца.

Он с силой налегал на весла деревянной гребной шлюпки, уводя нас от острова в ширь озера за плотиной. Руки у него были кожистые и толстые, как африканские змеи, каких я видел в книгах. Он смеялся.

— Расскажи, — проговорил он.

Он оставил весла скрести по воде и принялся раскачивать лодку. Поначалу тихонько, но, когда понял, что я отказываюсь с ним играть, поймал ритм качки и усилил ее, продолжил.

— Расскажи, — повторил он.

Я не умел плавать, но не боялся. Знал, что он, если что-нибудь случится, спасет меня, а он понимал, как мне все это нравится. Я смотрел, как набухают мышцы у него на левой руке, когда он надавливал на левый борт, и на правой — когда кренился к другому борту. Весла терлись в уключинах, плюхали по воде, сверкающие круги бежали к берегу, откуда, нервничая, наблюдала моя мама.

— Хватит! — пискнул я.

— Тогда рассказывай. — Он дал лодке угомониться и посмотрел мне прямо в глаза. — Кем хочешь быть, когда вырастешь?

И я выдал ему ответ, какой давал всегда. Честный ответ.

— Я хочу быть как ты, — сказал я.

Солнце палило над темно-зелеными деревьями, жар дня высушил траву, пока я на ней сидел. Я уставился в тени позади каштана и надеялся на какой-нибудь знак — отсутствие надгробий или непотревоженный клочок земли. Но весь угол укрывало сумраком. Я едва различал меж двух толстых корней свою могилу.