— Тебе очень идёт. Прямо в цвет к глазам, — сказала мама и… опять заплакала.

Мои глаза всегда напоминали ей папины. И цвет, и форма. И достались они мне, у брата — мамины глаза. Карие, раскосые. Метаморфоза в моем случае, редко когда голубой цвет глаз доминирует над карим.

Я взяла маму за руку, погладила ладонь.

— Ну хватит сырость разводить, — шутливо произнесла я. — Все хорошо. И будет ещё лучше.

Мама кивнула и принялась меня кормить. Положила в глубокую тарелку несколько сырников, достала из холодильника сметану, абрикосовое варенье, жидкий шоколад. Неужели думала, что я все это полью разом на и без того вкусные, фирменные мамины сырники? Мама уселась обратно и уставилась на меня. Вот любила она наблюдать за тем, как кто-то ест.

И я откусила сырник. Как всегда — вкусный.

— Шанкар, — на автомате поблагодарила я по-пантериански. А увидев удивленные мамины глаза, опомнилась: — Ой, то есть спасибо.

Долго я, видимо, буду отвыкать от чужого кошачьего мира!

Но надо.

Все, что было там, там и останется.

После весьма сытного и непривычного приема пищи я направилась в свою комнату.

Тут ничего не изменилось. Все лежит на тех местах, на которых я оставила. Даже книжка «Фауст» Гете, оставленная мной на краешке стола. Я ее так и не дочитала, хотя имела такую привычку — дочитывать, доделывать, даже если мне не нравится. Закончить… Как учил папа. И эта книга им была прочитана не раз.

Взяв в руки книгу, я открыла ее на загнутой уголком странице. Старая, даже раритетная книга, не стоило таким образом делать закладку.

Я тщательно отогнула уголок, разгладила бумагу и вернула книгу на место, на край стола, в точности как она и лежала. Огляделась. Медленно… И вдруг увидела рисунок в стекле книжной полки — большой черный кот. А я и забыла, что нарисовала его, сразу как выписалась из больницы. А мама нашла рисунок и зачем-то засунула его на полку, под стекло…

Я резко отвела взгляд, подошла к окну и выглянула. Такой непривычный вид. Такая непривычная уже комната.

Странное ощущение посетило меня — здесь, в квартире, в которой я выросла, мне неуютно. Некомфортно. Много страданий и мук, и они сейчас давят, угнетают, отправляют подсознание в прошлое… В те дни, когда я не хотела жить. Когда смысла не было ни в чем. Алкоголь, таблетки, сигареты и самоистязание… Как же я слаба была, эмоционально…

В Пантерии такого не было. Там я жила надеждой.

Мне захотелось на себя посмотреть. Но зеркала в комнате не было. В квартире оно было одно, да и то разбитое, в ванной… Нельзя в такое смотреть. Но тогда я не верила, что может быть хуже. А сейчас может.

Я вышла из комнаты, подошла к ванной. Резко открыла дверь, одновременно включая свет, и аккуратно заглянула. Над раковиной висело другое зеркало. Целое. Значит, мама его поменяла.

Встав напротив, я посмотрела на себя.

Ну здравствуй, Алла… Вот ты и дома.

А почему взгляд такой грустный?

В обед пришел Лешка. Мама говорит, что он в последнее время часто заезжает к ней на обед. Что ж, молодец. Маме хоть есть что и для кого делать. А то работает она всего раз в неделю, по субботам. А сидеть одной дома — тоска невыносимая. По себе знаю — ничего делать не хочется.

Брат был рад мне. Глаза заблестели, а руки схватили и прижали меня к широкой груди. Лешка гладил меня по голове, прижимая сильнее. А потом засыпал комплиментами. И вроде искренне: его порывы, действия, слова. Но опять — непривычно. И немного больно, где-то глубоко-глубоко.

Ракшас! Я вернулась домой. Я встретилась с самыми близкими людьми. Но почему же мне не так радостно, как хотелось?

Черныш. Да! Его образ, и человеческий, и кошачий, стоит перед глазами. Воспоминания давят на грудь и ноют нитью на бедре… Да. Болит. Почти так же сильно, как в тот момент, когда я получила эту метку.

Вечером брат опять заглянул в гости. На этот раз с женой и детьми. Радость Дины от нашей встречи мне показалась не искренней. Она вроде улыбалась, общалась, но было это все больше показушным. А вот наблюдая за племянниками и провозившись с ними, я почувствовала себя лучше. Детский смех, неподдельная радость, милые улыбки… Я поняла, вот он — смысл. Дети. Пока чужие, а потом, даст бог, и свои.

В течение восьми дней гости приходили каждый день: соседи, мамины подруги и коллеги, которые вроде бы случайно заглядывали. Все приходили посмотреть на меня. Сначала такое внимание к моей особе было даже приятным. Потом стало раздражать. Такое ощущение, что они не верили, будто бы я вернулась. Да ещё и без уродства на лице. Ему, кстати, уделялось особенное внимание. Как зрительное, так и словесное: как? сколько? почему так быстро? Расспросы утомляли, моя собственная ложь меня злила. Все происходящее бесило. Я начала, как и тогда, закрываться в комнате. Чтобы никого не видеть… Но наедине с собой становилось хуже. Тоска, апатия… А по ночам мне чудились запахи и прикосновения. Черного самца…

Смысл жизни рассеивался. Мне ничего не хотелось. Парадокс — по сути, ничего не делая, я сильно от этого уставала.

И на одиннадцатый день поняла — надо искать работу.

Но сказать проще, чем сделать.

Как выяснилось — вернуться на прежнее место, на скорую, я не могу. Мое место уже занято. И никто освобождать его не хочет и не собирается. Заведующая обещала помочь, но когда и как, неизвестно. Да и не факт, что на ту же подстанцию.

Я попыталась связаться с Вадиком, может, удастся устроиться в его частную клинику, но бывший был в отъезде. Женился и укатил в свадебное путешествие, отключив при этом телефон.

Я продолжила поиски, начав обзванивать знакомых, одногруппников. И одна из них сегодня предложила пойти к ней в гинекологию. Мне этого не хотелось. Вот не лежала душа заниматься только роженицами.

Здесь я вспомнила панту Суниту и как я принимала у нее роды. Она не была первой моей роженицей в Пантерии, но самой запоминающейся. Наверное, обряд, свидетелем и участником которого я стала следующим утром, произвел на меня сильное впечатление.

Так, не надо! Хватит вспоминать мир пантов.

— Как с работой? — услышала я мамин голос и повернулась. Мама стояла в открытых дверях моей комнаты.

— Пока никак…

— Знаешь что, хоть ты и не просила, но я дам тебе совет: не вздумай возвращаться на скорую — такая работа убивает. И не только здоровье, но и личную жизнь.

— Мам… — я хотела было поспорить, но не стала. Опустила голову. Ведь вернуться я хочу именно туда. Там я чувствовала, что это мое. Несмотря ни на что.

Мама подошла и села рядом:

— У тебя что-то случилось?

— Нет, с чего ты взяла?

— Ты какая-то потерянная, нерадостная… Я чувствую, что с тобой что-то не так. Хочешь — верь, хочешь — нет… Я вас всегда чувствую. И тогда почувствовала, знаешь, больно-больно, вот здесь, — мама прижала ладонь к груди, — когда ты пыталась вены порезать…

— Прости меня, — искренне произнесла я, поглаживая маму по плечу. — Но сейчас всё нормально. Ничего страшного не случилось.

Я глубоко вздохнула. Провела рукой по волосам, убирая назад непослушную прядь.

— А может, ты там встретила кого? Влюбилась? Признавайся, — мама толкнула меня плечом. Я качнула головой. Не буду про это рассказывать. Хоть поделиться и хочется. А мама не унималась: — Вот чувствую я, что да, Аллочка. Не ври маме… Он влюбил, а потом обидел тебя?

— Нет, — качнула я головой ещё раз, в этот момент понимая, что этим "нет" я ответила "да" на все предыдущие вопросы.

Мама обняла меня, крепко прижимая к груди. Я уткнулась носом в ее ложбинку, вдыхая такой родной запах.

— Это он подарил сережки с редким камнем? — предположила вдруг мама. Я промолчала. А что отвечать? Мама видит все и всех насквозь.

— В общем, так, Аллочка, — мама резко отстранилась, посмотрела мне в глаза, — если ты вернулась ради меня, то все, достаточно. Вы с Лёшкой хоть и останетесь для меня всегда детьми, но вы выросли, вы уже взрослые. Пора и тебе строить свою жизнь. Не обязательно всю жизнь жить возле меня. Хочешь честно? Мне нравится жить одной. Хочу — пряники ем, хочу — сгущёнку, — мама хихикнула, поднялась. Дошла до двери и, обернувшись, добавила: — Навещать меня только не забывайте. И звонить.