«Ты на фото широкобров…» Памяти деда Григория, расстрелянного в 1918 году Ты на фото широкобров, Молод, статен сидишь и брав. С острой шашкою вид суров И, похоже, слегка лукав. Ты всё праздничное надел. На плече – ладошка жены… Знаю, кузницы ты имел Вон как руки обожжены! Срок начертан любой судьбе. В срок любой поржавеет гвоздь. Дед зажиточный голытьбе Был, конечно, как в горле кость. Дверь открыли они рывком, В спальню хлынули наугад. «С бабой тешишься? Сам ревком За тобою послал нас, гад». Сапожищем по морде – хрясть! Гости были навеселе. «Что не нравится наша власть, О тебе гутарят в селе» — «Ненавижу вас, сволочных! На добро не идут со злом» — Бьют прикладом его под дых, Вяжут руки тугим узлом. Сволокли они деда в лог. «Пли, ребята!» – короткий сказ. Одну пулю вогнали в бок, А одну аккурат меж глаз… Ныне сам я не без морщин И здоровье уже не то… Где, каких посреди лощин Ты покоишься, скажет кто?.. «Выйдя с Красной на Манежную…» Выйдя с Красной на Манежную, До Кузнецкого моста Я пойду Москвою снежною. В поздний час она пуста. Я с Тверских сверну задымленных И в сиянии огней Над Большим завижу вздыбленных Аполлоновых коней. Спит в ночи театр ковригою — Честь и гордость россиян. Как солонкою, квадригою Он летящей осиян. От кого? От брата, вроде бы, Я слыхал (о том скажу) Что на нашей малой родине Отковали ту вожжу, И детали сбруи ковкие, Дабы ржа их не взяла, Кузнецы ковали ловкие Из мещерского села. Более того, поведали Мне однажды дивный сказ, Что едва ль не в кузне дедовой Был тот выполнен заказ… Замедляю шаг и тише я По Москве ночной иду… Вот бы мне четверостишие, Как квадригу, на виду, Сотворить, чтоб слово за слово Зацеплялось, сведено, Понимаемое запросто, Чтоб не старилось оно. «Лесная Макарьевка, Бáбенка, Унжа…» Лесная Макарьевка, Бáбенка, Унжа… Года пролиставший в земной круговерти, Я к вам возвратился не в звании мужа, А тем же мальчишкой весёлым, поверьте. Я снова азартен, и чешутся руки. У самого берега выследив стаю Вьюнов осторожных, снимаю я брюки И в воду, пугая рыбёшек, влетаю. Когда-то кошёлкой я их без напряга Ловил, неторопко бродя, воровато. Под ивой поникшей всё та же коряга, Которую с лешим сравнил я когда-то. Там омут, там волосы моет русалка. Я знаю, что там, за корягою, глыбко… А то, что вьюны разбежались – не жалко. Подобным макаром не ловится рыбка. «Беден я. Мне не нужна охрана…» Беден я. Мне не нужна охрана. Не боюсь скатиться я с вершин. Вот вчера с погоста и до храма Утром я прогулку совершил. Вспомнил дурней детства, оборванцев, Чьи затылки вечно грызли вши: Коля Пятки Режут, Ваня Манцар, Маша Кши и Маня из Курши. Где вы жили, я уже не помню. Видно, в самой грязной из лачуг. Всё бродили по лесу и полю, Потроха варили и сычуг. Вы на Пасху, тёплою весною (О весёлость вечно тёмных лиц!), С кладбища кошелкой колосною Сотни крашеных несли яиц. Вы боялись окрика и палки. Колю встретив у церковных глав, Стоит, озоруя, крикнуть «пятки!» — Коля прочь бросается, стремглав. Ребятня любила, вас пугая, В меру сил страшнее сделать вид. «Кши!» – и прочь за Манею другая, Что постарше, грузно семенит. Горемыки, вы убрались рано, Скоро, словно полая вода… Ну, а что до Манцара Ивана, Тот нас не боялся никогда. В старой, ещё бабушкиной шали, Шёл и я на Манцара войной. Мы, отстав, друг друга вопрошали: «Может, Ваня умный – не дурной?..» Вот бреду я городом, скиталец. Я бреду, не видя никого… В спину мою тычет чей-то палец: «Он поэт… Он, знаете, того…» «Услышал, наверное, лет эдак в семь я…» Услышал, наверное, лет эдак в семь я, А, может быть, даже и чуточку раньше, Что преобразится Нечерноземье, Что мы заживём, как в Техасе на ранчо, Что будет, конечно же, сытою старость, А наша изба будет шифером крыта. «Всего два десятка годочков осталось!» — Сказал, как отрезал, весёлый Никита. — Позиций своих не сдадим мы без боя! Мы фигу покажем Америке грозной!..» Во сне я однажды увидел ковбоя, Шерифа увидел в конторе колхозной. Наивен, доверчив, на лозунги клюнул. Сказал за столом – мы поужинать сели: «Осушат болота. Подумаешь – клюква, Брусника, грибы! Кукурузу посеем!» Сестра протирала тряпицею колбу От лампы. Гудели январские вьюги. И мне от отца ополовником по лбу Досталось за дерзкие эти речюги. Я плакал в обиде, а мать не сказала Ни слова в защиту мою, ни полслова. Всё, помнится, что-то вязала, вязала И спать улеглась в половине второго… |
