Отцы и дети Что доходы махоньки И устои плохоньки, Молодому – хаханьки, Пожилому – охоньки. Что нас одурачили, Души покалечили, Молодым – до лампочки, Старому – по печени. Подрастает деревце На замену дереву. Всё и ныне деется Строго по Тургеневу. «Нет хлеба ни крошки. Одиннадцать вечера…» Нет хлеба ни крошки. Одиннадцать вечера. Муж горькую пьёт – вот такой недостаток… Вошёл он, шатаясь, и выставил весело Бутылку на стол и зарплаты остаток. Измятые трёшки от гульбища пьяного Жена сосчитала – большие деньжищи! Как был, не раздевшись, дошёл до дивана он И грузно свалился, не сняв сапожищи. Туда, где у печки ухваты и веники, Бутылка летит, разбиваясь в осколки. В «Москва – петушки» незабвенного Венички Ей звонкое имя – слеза комсомолки. Припомнилась юность, не столь и далёкая, Непьющий жених, гулевые закаты… Муж спит, улыбаясь чему-то и чмокая, Лежит перед нею остаток зарплаты. «Четвёртая стража ночи…» Четвёртая стража ночи. Три с четвертью. Громкий стук. Спросонья подумал: ангел, а это мой пьяный друг. Ангелы так не колотят по перекрестью рам… Мы делимся до рассвета сюжетами личных драм. Уже кончается стража и скоро сдавать ружьё. Он мне про свою зазнобу, а я ему – про неё. Друг с четвертью самогона, друг требует: «Наливай! Давай четырежды выпьем и окна отворим в рай…». «Вольное ль, невольное…» Вольное ль, невольное, Под мотивчик лабуха Мне во сне крамольное Кто-то шепчет на ухо: «Если б не промотанное, Если бы не глупости, Стал бы ты промоутером, Менеджером в юности. То есть, стал бухгалтером — Знайте, мол, Петровича! — Дочку обрюхатил бы Яков Соломоныча. Жил бы ростовщичеством, Детям не обузою, И с её Величеством Не якшался Музою…» «Знойное лето. В Поволжье – Сахара, геенна…» Знойное лето. В Поволжье – Сахара, геенна. Скудное сено. Расти не желает отава. И на зажинки, как водится, на Финогена Так и не спала жара, так и не спала. Жалят скотину, забредшую в озеро, слепни. Поле взывает: хоть капельку, Господи, брызни Птахи загорились: крылья ещё не окрепли. Сам я задумался: что-то случилось в Отчизне. Равель. Болеро
То ластишься у ног, Легчайшее, как пух, На романсеро слог Настраивая слух, То, робость поборов, Почти осатанев, Горишь вязанкой дров Под говор кастаньет. Горишь, и до сих пор Постичь я не могу Ни чёток перебор, Ни роковой твой гул. Ведь я ничтожно мал, Я сам себе не мил, Когда девятый вал Заполоняет мир. Вот так, едва дыша, Без отдыха и сна Во чреве «Малыша» «Энола Гэй» несла. На ритмы болеро, Что полонили ночь, Легло её крыло От Хиросимы прочь… О, болеро, ты – мpак, Ты лучезарный свет. А Вы – безумный маг И чародей, месье. Я с Вами вновь на «бис» То в гору, то с горы По острой круче вниз Лечу в тартарары. Лечу на дивный звук, Впадаю в виражи. Бескрыл, лежу внизу, Ни мёртв лежу, ни жив. Мальвина, не груби, Не обижай Пьеро! О робости любви Рыдает болеро, О том, чему не быть, Кем никогда не стать, О том, что век любить Не мудрено устать. «Так ли живём, мой товарищ и друг…» Так ли живём, мой товарищ и друг? Мачехой стала отчина-мать. Детского смеха не слышно вокруг. Ров не готов, а покойников – рать. Мачехе – что? Мачеха спит. Сон её мерзок, сон её – мрак. Реки молочные – огненный спирт. Берег кисельный – опийный мак. «Вам Россия – лишь «та страна»…» Вам Россия – лишь «та страна». Та. И ни дать, ни взять. Но одна у меня она, Словно старая мать. Брать, конечно же, не давать. И ещё как берут! За подачку родную мать И отца продадут. Никого я жить не учу. Всякий лакей – лакей. Но, словно попка, я не хочу Про износить «о’кей». Дело, конечно же, не в словах, Стих – не поиск врага. Но в России не билль о правах, Русский закон – тайга. Вам, эмиссары чужих земель, Я скажу, милосерд: Дома и редька у нас карамель, Рюмка водки – десерт. |
