«Вот и снова, мама, я с тобою…» Вот и снова, мама, я с тобою. Кто ещё поверит и простит? Крошкою кирпичной, бузиною Самовар начищенный, блестит. Фыркая, пыхтит он, подбоченясь, Надо его снова доливать. На столе – домашнее печенье. Значит, долго будем чаевать. Самовара вновь остудим душу… Что-то не выходит разговор. Я твоё молчанье не нарушу, Слова не скажу наперекор. За окном берёзовые ветки Протянули к дому две руки. Как твои скрипучи табуретки! Как чисты твои половики! Как они стары!.. Ну что я плачусь? Перед кем? И на кого сердит?.. Всё равно ведь не переиначусь. Мама понимающе глядит. В гости приезжаю я не часто, Но она не жалуется, и Снова смотрит, будто безучастно, Видит руки нервные мои. И пальто поношенное снова, И худая обувь скажут ей Много больше, чем улыбка, слово. Ничего не скрыть от матерей. «На руке колоть не буду…» На руке колоть не буду, Чтобы знал весь белый свет: «Мать родную не забуду», «В жизни счастья больше нет». В бане сельской и районной И в московских Сандунах На груди на уголовной Я наколки видел – ах! Пальмы, море и корветы, Горы, розы, факела, Томных женщин силуэты, Сердце, ножик и стрела, И змея над чашей яда, Вся покорная судьбе, А один – ведь это ж надо! — Тельник выколол себе! И молил всегда я: «Боже, Ты их души отогрей! Весь их век, конечно, прожит Вдалеке от матерей. Им судьбой дано скитаться, Жить в краю седой зимы, Коль нелепо зарекаться От тюрьмы и от сумы». Было мне всегда неловко: Что ж ты сделал, человек!.. Но кричит татуировка О любви, святой навек! И, похоже, не напрасно, Словно в том моя вина, Вспомнил я в «Калине красной» Жизнь героя Шукшина… Сами стали мы отцами, В городах больших живём И порою месяцами Маме весточки не шлём. Всё спешим, здоровье гробим, Нервы – звонкая струна… Но порой проснёмся, вздрогнем: «Что там с мамой? Как она?» Нет, руки колоть не буду! И, покуда вижу свет, Мать родную не забуду, Не забуду маму, нет. «Письма пожелтевшего буквицы…» Письма пожелтевшего буквицы — Одна от другой отдельно. Они похожи на пуговицы Рубахи моей нательной… В альбоме есть фото мамино, А писем осталось мало. Слова выводя неправильно, Мама письма писала. Мама была неграмотная, Пугала её бумага. Но что из того! Ведь главное — Она мне желала блага. Помню я в утро раннее, Помню, проснувшись ночью, Мамы святое послание: «Здоровья тебе, сыночек!» Сон От беспросветной тоски Ещё ни разу не выли вы?.. Приснилось: косяк трески На палубу тралом вынули. Вот-вот со стола, где слизь, Моя полетит головушка. И даль предстала как близь, И заледенела кровушка. О строгом моем отце (Глаза его так внимательны!) В сей миг роковой в конце' Концов вспомяну и матери. Ах, матушка, ты свята. Ты в горе росла, не в радости. Моя тщета, суета И верхоглядство младости Тебе несли непокой И сплошь бессонные полночи… Удушливо бьюсь треской Я в прочной сети беспомощно. Божественная моя! Поверь: ты увидишь любого. Во сне выскользаю я Из лапищи трала грубого. «Накануне страшное приснилось…» Накануне страшное приснилось: Зеркало упало и разбилось, Вдребезги разбилось – не собрать. И во сне всё звал и звал я мать. Не сложить осколков и не склеить Мне наутро не хотелось верить В телеграммы горькие слова… Вышло так, что эта ночь права. Без щербинки малой, без изъяна Зеркало висит в моём дому. Неужели – поздно или рано — Разлететься вдребезги ему? Что же это я? Да разве вправе Верить снам, приметам старины, Зеркалу в серебряной оправе И незамутнённой глубины… «Вот и погашен огонь…» Вот и погашен огонь И на террасе, и дома… Мягче подушки – ладонь! Мамина фраза знакома. Вот и опять я малыш. Я шелохнуться не смею. Снова полночная тишь Тайной пугает своею. Там, где старинный сундук Мамы моей Евдокии, Вновь надоедливый звук — Мыши такие-сякие. Ах, я на них не сердит! Очень им хочется хлеба!.. В окна слепые глядит Чёрное, звёздное небо. Может, когда всё уснёт, Время ошибку исправит, Мама ко мне подойдёт И одеяло поправит?.. |
