«С юной версты не отринувший чар…» С юной версты не отринувший чар, В зрелом, степенном, казалось бы, возрасте, Я сберегаю в душе и сейчас Более детскости, нежели взрослости. Но и за сороковою верстой Знаю одно за собою доподлинно, Что не смогу пред земной красотой Ни богохульничать я и ни подличать. В росности трав отражается мир Утра селенья мещерского Чинура. Пред красотой оробею на миг: Люди! Ну что ж это вы, неучтивые! Милая отчина с холодом вьюг! Ты местночтима, но с зимами, с вёснами Дороги мне и Поволжье, и Юг. Все наши отчины равноапостольны. И за красу мне обидно, когда Вдруг получаю плохое известие: Где-то ушла из колодца вода, Химией рощица напрочь изведена… Всё-таки верится: буду я прав, И, по-рязански якая, окая, С запахом смолки и скошенных трав, Ты не умолкнешь, отчизна высокая! «На Бáбенку выйду, взойду на Уланову гору…» На Бáбенку выйду, взойду на Уланову гору, Где вновь обрету и покой, и господнюю милость. С душевным волненьем прокатятся спазмы по горлу. Как всё изменилось! О Боже, как всё изменилось! Лишь не изменилась Оки голубая подковка. Стареют дубы, и цветущий безумствует донник. Направо – мой город, налево – деревня Поповка, Где есть знаменитой певицы Обуховой домик, Надежды Андревны с божественным меццо — сопрано. Завидуй, поп-дива, учись у неё благородству! Я завтра, быть может, схожу туда утречком рано, Я всю, что осталась, с души посдираю коросту. В заречном тумане громада завода цветмета, Где в детстве когда-то дубовая роща шумела. Всё', всё изменилось, лишь лучшая песня не спета, Которую с детства пропеть моё' сердце хотело. «Что родился на Малой Мещанской…» Что родился на Малой Мещанской, В старой книге я как-то прочёл. Дом под кронами лип помещался. Помню гул несмолкаемых пчёл. И к лицу, и к рубахе он липнет — Запах лип, что посажены в ряд. Имя дал нашей улице Либкнехт. Был он зверски убит, говорят. Ах, разлуки извечная кара! Годы службы. Чужие края… Помню, помню фамилию Карла Ты коверкала, мама моя. «Лип» – писала. И липовый запах, Настигая, бросал меня в дрожь, И душа устремлялась на запад — Где ж в Монголии липы найдёшь? Ведь мечте и моря не преграда. От тебя, от мещерских лесов Отделяло меня – это ж надо! — Целых шесть часовых поясов. Я любил вас, родные до боли, В звоне лета и шорохе вьюг: И Воровского (Вацлава, что ли?), И Урицкого, и Люксембург. Были вы Дровяными, Сенными. Но однажды – встать, не упасть! Именами чужими, иными Окрестила вас новая власть. Но меня, да и Господа ради Там в домах об одном этаже Проживали и Тони, и Нади. Всех имён не припомню уже… Вновь чиновник в усердии делит Новь и прошлое, как идиот. Адрес матушки: Либкнехта, девять — Слава богу, всё тот же, всё тот. Там чужие живут – ну да ладно! В доме мальчика слышу я всхлип. Пусть ему будет тоже отрадно Под цветущими кронами лип. «Наш ломают дом…» Наш ломают дом. Вспять не ходят реки. Был построен он В позапрошлом веке. Крепок дом ещё. Крепок, – твёрдо знаю, И слезу со щёк Я не утираю. Наша власть – умы. Не попросишь сдачи. Всё как есть, увы, И не как иначе. Горя не унять. Плакать не пристало. Поколений пять В доме вырастало. Слёзы не лице… Я шепчу: уроды… Здесь построят Центр Современной моды. Дочка, не дрожи На руках у мамы… Вон и чертежи На щитах рекламы. Знаменитый сосед «Касимов – это что-то вроде русского Марбурга…» Из письма Бориса Пастернака родителям летом 1920 г. Мой дом… Его уж нынче нет… В гостях у дяди В соседнем доме жил поэт, Марал тетради. Конверт, бумага, карандаш… Наклеив марку, Он сообщал, что город наш Похож на Марбург. «Скорей, отец, сюда езжай, Беги из ада! Здесь жизнь, здесь будет урожай, Здесь то, что надо. Земля-кормилица, назём, Родные лица… На пароходе увезём, Что даст землица…» Мой дом… Я рос в его стенах… Не знал я, молод, Что знаменитый Пастернак Любил мой город. А мы в соседях жили с ним, И, как обуза, В мои младенческие сны Являлась муза. Всему, всему означен срок. Теперь я понял: Он обронил здесь пару строк, А я их поднял. |
