– Я спрашиваю. Как. Ты. Здесь. Оказался?!

– Сама знаешь как! Чары твои увлекли меня вниз. Женское пение, которым ты пропитала эти смрадные стены.

В бликах гаснущего масла Плим увидел на лице старухи удивление. Всего доли секунды, но дровосек был уверен, глаза-зверьки показали настоящее замешательство. Это дало повод думать, что фонарь горел вовсе не для того, чтобы завлечь его сюда. Или же ловушку устроила не старуха. В следующее мгновение стены тоннеля замерцали ровным, мертвенно-бледным светом. Казалось, что в этих гнилых, пропитанных слизью досках ожили мириады замурованных бледно-зелёных светлячков.

На минуту в тоннеле установилась полная тишина. Её губы сжались в тонкие плотные валики и стали багрово-синими. Она смотрела на него в упор, и в её взгляде Плим видел уже не маленьких зверьков, нет! Теперь в бездонных глазницах-пещерах проснулся зверь, о существовании которого он и не подозревал до этого момента.

– Не морочь мне голову. Никто не может слышать её голоса!

– Кого её? О ком ты говоришь? – Плим уже понял, что сказал лишнее.

– Её! – рявкнула старуха, – Признайся, ты её видел?

– И кто тут кому морочит голову? Что это ещё за загадки? Я никого не видел, а только слышал песню.

– Вот как?! Песню слышал?! Тогда поворачивай и ступай вниз.

Дровосек поднял топор и сделал шаг вперёд.

Опять эти глаза. Они не просто смотрели в упор, они вынюхивали добычу, и если в чёрных глазницах действительно таился зверь, то он начинал свою охоту с того, что вводил несчастную жертву в оцепенение. Плим заглянул в них всего на секунду и тут же почувствовал, что больше не может, просто не в силах, заставить своё тело следовать привычным инстинктам. Страх, ужас, желание бежать, биться за жизнь никуда не делись, но только всё это было в голове. Не в ногах, которые хотели бежать, не в руках, могущих обрушить смертоносный удар топора на чудовище. Нет – в голове. Плим чувствовал себя вынужденным зрителем, которого связали и заставили смотреть выступление бродячей труппы. Да только это выступление было сродни самому ужасному сну.

Одежда на старухе затрепетала, словно от внезапного ветра. Не отрывая от дровосека подчиняющего взгляда, она приложила клюку к стене. Вдруг в одно неуловимое мгновение неведомая сила разорвала балахон и перед глазами Плима мелькнула серая парусина. Она хлестнула его по лицу и глухо ударила в стены свода. Он почувствовал, как от брови по щеке поползла тёплая струйка крови. Парусина начала расти, соскребая со стен куски слизи и плесени. Послышался треск онемевших суставов. Перед ним всё ещё стояла старуха, но за её спиной раздвигались и скрежетали по сгнившим доскам кожистые крылья с костяными наростами на сгибах. Жестоко преданный собственным телом Плим стоял с топором наизготовку, не в силах приблизиться к неизвестному монстру.

Между тем превращение продолжалось. Словно две стороны свитка, крылья сомкнулись вокруг дряхлого тела, образовав тугой кокон. В эту секунду дровосек почувствовал, как невидимые щупальца, удерживающие тело, стали ослабевать. «Надо пробовать, надо спешить!» – звенело в голове. Плим пошевелил пальцами ног. Что бы там ни было, но как только старуха оказалась в оболочке, к нему стала возвращаться способность владеть собой.

Плим понимал, что старуха вовсе не даёт ему чудесный шанс прийти в себя. Необходимость завершить превращение – вот что заставило её прервать контроль. И всё же это была возможность, и делалась ставка на то, кто быстрее – он или она.

Плим попробовал моргнуть. Раньше он делал это, не задумываясь, а теперь то же самое требовало немалых усилий. Однако у него получилось. Оцепенение отступало.

Внутри кокона тоже что-то происходило. Он пульсировал, клокотал и расширялся. Казалось, что там, за тканью безобразных крыльев, два пса сцепились в смертельной схватке. То, что происходило внутри, уже не имело ничего общего с человеком. «Надо стараться, надо спешить! Нет ничего глупее, чем ждать, пока монстр покажет всю свою сущность», – настойчиво сверлила мысль.

Сустав за суставом, мышца за мышцей… Дровосек заставлял разум брать контроль над телом. Он старался не смотреть, не слышать, что происходит в коконе. Сознание пробивалось внутрь, сочилось тонкой струйкой и расширяло жерло оцепенения. Это было похоже на гонку в канаве, наполненной густым киселём. И вот он – долгожданный берег. Плим почувствовал, как силы вернулись и хлынули в руки, замершие в смертельном замахе.

Недолго думая, он занёс топор и… В этот момент из кокона вынырнула когтистая лапа, одним ударом вышибла колун из рук дровосека и прижала его к стене. Пришпиленный как мотылёк, Плим попытался высвободиться, но существо, скрытое внутри кокона, только свирепело и ещё сильнее сжимало и без того мёртвую хватку. Превращение подходило к концу. Дровосек понял, что упустил свой шанс.

Барахтаясь в невесомости, делая отчаянные попытки оттолкнуть зверя, он начал терять сознание, и когда воздух уже был на исходе, лапа, наконец, отпустила его и исчезла в коконе. Плим рухнул на ступени и зашёлся в кашле.

Когда он поднял взгляд, то увидел перед собой уже не морщинистое лицо с глубоко посаженными водянистыми глазами, а звериную морду с пастью в сотни, а то и в тысячи острых зубов. Глаза чудовища отливали цветом оранжево-жёлтой луны, а вытянутые кошачьи зрачки говорили о том, что тварь одинаково хорошо видит как при свете дня, так и в кромешной темноте. Морда – что-то среднее между волчьей и обезьяньей – была сплошь покрыта грубыми наростами и бородавками. Голову венчали два больших рога, загнутых к плечам, и ещё два маленьких образовывали подобие короны. Мощные конечности и торс отливали серебром и были покрыты редкими жёсткими волосками. Чудовище наполовину сидело, наполовину стояло на задних лапах и сгибалась под тяжестью свода. В такт смердящему болотом дыханию оно то поднимало, то прижимало заострённые уши. Сзади нервно дёргался и яростно бил по обшивке длинный копьеобразный хвост, которым при желании тварь могла пронзить любого, кто встанет у неё на пути. Приплюснутый треугольный нос граничил с линией закатанной верхней губы, с которой капала слюна. Из-за несметного количества зубов пасть зверя не закрывалась, и в этом зверином оскале, в этих жёлтых кошачьих глазах была вся сущность твари – ненавидеть и убивать.

– Недомерок! – это был не голос, а рёв дикого животного, вздумавшего говорить по-человечески. В нём звучало то самое многоголосье. Внутри твари, наверное, была не одна, а все три гортани, которые выплёвывали наружу слова, каждая со своей интонацией и звучанием:

– В следующий раз я порву тебя на части!

Тварь сделала выпад, схватила Плима и вдавила в доски. Она заглянула в его глаза, словно выискивая там ответ. Наконец тряхнула его, как жалкую вязанку хвороста, и проревела в лицо, выпуская клубы смрадной вони и липкой жидкости.

– Её пения человек не может слышать!

Чувствуя, ка к всё вокруг темнеет, сделав последний вздох, дровосек прохрипел: «Но я слышал!» – и потерял сознание.

Дровосек ещё не знал, что это всего лишь сон – воспоминания, которые скоро превратятся в жгучую боль. Да-да, всего лишь сон, который видит он и неведомое ему существо.

Было так хорошо – тепло и даже немного жарко. В небе светило яркое весеннее солнце. В стремительной чехарде над крышами домов носились ласточки, ныряли и выскакивали из-под карнизов, несли в своих клювах строительный материал для гнёзд. Над сеновалом во дворе, где жил дровосек, семейка беспокойных птах слепила из кусочков глины своё жилище и теперь готовилась к появлению потомства.

Этим утром на деревенской площади открывалась ярмарка – первая после зимы в нынешнем году. Ещё накануне вечером жители деревни перебрали ненужный хлам, отделили часть зимних запасов, чтобы с утра продать или обменять их на что-то более ценное. Впрочем, всё это было скорее поводом, чем необходимостью. Людям хотелось как-то расшевелиться после долгой зимы, посудачить о том да о сём, потанцевать, выпить кружечку горячего эля, послушать выступление бургомистра, залезть на столб, обмазанный жиром и сорвать с колеса ярмарочный трофей.