– Эй, мать, ты там как, не окоченела? Всё готово, пора в путь. Если невмоготу самой идти, давай подсажу на возок?

– Спасибо, красавец, я, глядишь, как-нибудь справлюсь, ты только сам не отстань.

– Ой ли, ты поди старой только прикидываешься? Тогда смотри, шибко не беги, пожалей осла, он у меня один. Не загнать бы.

Плим ещё раз проверил верёвки, и они тронулись в путь по той самой колее, которой утром приехали на просеку. Старуха шла впереди, дровосек и возок двигались следом. Вскоре старуха обернулась и указала на холм.

– Вон там я и живу. Сразу за тем бугром мой дом. Рукой подать.

Плим посмотрел, куда показала старуха. Усилившийся мороз пощипывал обветренное лицо. Багряный круг солнца уже почти прикоснулся к горизонту. В его негреющем свете юноша разглядел холм, с очертаниями чахлых кустов вереска. На самой вершине громоздились два валуна причудливой формы. Валуны? Нет! Они напомнили Плиму великанов из книжки, которую в детстве читала мать. Дровосек знал, что эти «великаны» там на холме всего лишь камни – обычные безжизненные глыбы на фоне темнеющего неба, но храбрости это не прибавляло.

– Ну надо же… мне кажется, я впервые вижу эти камни, а я ведь уже много лет хожу этой дорогой.

– Чему удивляешься? – ответила старуха. – В своей беспечности люди часто не смотрят по сторонам, проходят по краю обрыва, весело щебеча, шагают, не ведая опасности…

Дровосек не понял сказанных слов, но вежливо кивнул, мол: «Да, так оно обычно и происходит».

Между тем старуха раздвинула обледенелые заросли ежевики, и дровосек увидел едва заметную тропку. Посмотрел на возок, примеряясь, пройдёт ли он через этот бурелом. Поняв мысли юноши, старушка сказала:

– Не бойся, дальше тропинка станет достаточно широкой, чтобы твой осёл и тележка смогли подняться на гору. А там, как я уже и сказала – конец нашего пути.

Дровосек дёрнул поводья, и осёл с неохотой двинулся сквозь кустарники. Через несколько метров тропинка действительно стала широкой. И хоть двигаться приходилось круто вверх, всё же теперь колёса не запутывались в колючих плетях ежевики, а до вершины холма, казалось, было и впрямь рукой подать.

Вскоре, однако, дровосек понял, как обманчиво бывает расстояние. Когда они очутились на вершине холма, солнце уже село, и только его кровавое зарево очерчивало кромку небосклона.

С вершины холма взору открылся поистине завораживающий вид. Силуэты деревьев полыхали в неукротимом отблеске исчезнувшего светила. Чёрные тени образовывали бескрайнюю линию горизонта. Силуэты, силуэты, силуэты – насколько хватало взгляда. А там, где-то среди этих очертаний, сейчас жила своей жизнью его деревня. Люди запирали на ночь амбары и стайки, спускали с цепей собак в надежде, что они уберегут курятники от набегов лисиц. Хозяйки цедили на кухне молоко. Пекарь готовил опару. Кузнец у остывающего горна отбивал молотком последние такты: бим-бим-бом, бим-бим-бом. Женщина в засаленном фартуке с лозиной в руке, загоняла в дом ошалевшую, с красными от мороза щеками, ребятню. На дворе у бургомистра зажигали огни, а в большом доме на дубовый стол расставляли приборы. Бургомистр со своей худощавой женой, дочками и сыновьями будут пить чай… И конечно же, она – мать дровосека… Что делает сейчас там внизу она? Хлопочет по хозяйству, подбрасывает дрова в печь и прислушивается, не гремит ли на улице повозка, запряжённая старым осликом.

Да, там, среди этих меркнущих силуэтов, был его мир. При мысли об этом сердце Плима больно сжалось. Сжалось так, будто вот-вот украдут у него это единение, эту связь с маленькой уютной долиной. Возможно ли, чтобы предчувствия вот так камнем падали на сердце? Есть ли сила, способная отнять у него простое незатейливое счастье? Конечно, есть! Дровосек знал, что такая сила есть.

Он вспомнил про Терецию – младшую дочь бургомистра, и в очередной раз подумал: «Кто решает, кем и где ему появиться на свет?». В глубине души он чувствовал досаду, что не родился в семье какого- нибудь придворного червя, пусть даже цирюльника королевских собак. Словом, всегда есть препятствие на пути к счастью. Вопрос был в другом – с какой стороны это препятствие обойти, чтобы в конечном счёте не упереться лбом в стену?

Голос старухи прервал невеселые мысли.

– Эй, молодец, ты не уснул часом? – от неожиданности Плим вздрогнул. – Глянь, куда показываю. Видишь огонёк за деревьями? Гони свою скотину туда. Там увидишь сарайчик, а за сарайчиком поленница. Сваливай дрова прямёхонько под неё. Привяжешь осла к частоколу и ступай в дом. Сегодня уже поздно возвращаться в деревню, заночуешь у меня.

– Э, нет, бабуля, – заторопился Плим, – меня мамка дома ждёт. Не впервой мне по лесу ночью ходить, как-нибудь доберусь. Опрокину возок, а ты уж утром сама потрудись сложить поленницу. За радушие спасибо, но главное должную плату отдай, а дорогу назад я разберу.

– Ну, как знаешь, – ответила старуха. – Сделаешь дело, в дом зайди, рассчитаюсь с тобой.

С этими словами она поднялась по ступенькам, отодвинула засов и исчезла за дверью.

Плим глянул на покосившуюся хибару. Деревянное крыльцо с перилами из жердей, крыша, вроде бы крытая дёрном (в темноте не разберёшь), завалинка, низкие окна со ставнями. Словом, хибара как хибара, никаких тебе куриных ножек да черепов над дверьми.

В тёмных окнах заиграл огонёк. Дровосек увидел, как старуха подошла и задёрнула занавеску. В животе заурчало. Он вздохнул и направил возок по тропинке мимо дома, в ту сторону, куда указала старуха. За деревьями тропинка резко вильнула влево, и перед ним словно из ниоткуда вырос сарайчик, окружённый забором из заострённых прутьев акации. Над низкой дверью поблескивал масляный фонарь. В его тусклом свете Плим увидел калитку. Петлями для неё служила кора какого-то дерева. Он аккуратно отодвинул хлипкую конструкцию и завёл возок на двор. За сараем была поленница, о которой говорила старуха. Осёл забеспокоился и издал тревожное ИА.

– Тихо! Чего разорался? Скоро уже!..

Плим понукнул осла, чтобы тот стоял смирно, и, не тратя времени, принялся скидывать дрова.

Работал он быстро и молча. Однако в сердце закралась и, грозовой тучей, росла тревога. Он попытался напеть одну из своих песен, но слова вязли в горле, словно в липкой трясине. Что-то во всём этом было не так, и об этом упорно не хотелось думать. Однако внутренний голос продолжал повторять всё громче и громче: «Плим, ты знаешь, что не так. Ты должен был понять это в тот самый момент, когда увидел фонарь. Кто зажёг его? КТО ЗАЖЁГ ФОНАРЬ, ПЛИМ?»

«Может, старуха живёт не одна? Может, у неё есть сын или дочь, – подумал он, – и это они зажгли фонарь? Или там, на холме, я впал в забытьё и не заметил, как старая карга спустилась сюда? Нет! Старушка, конечно, шустрая, но не настолько. Возможно, фонарь просто горел всё это время, пока она бродила по лесу? – дровосек посмотрел на фитиль: – Нет, невозможно! Остаётся одно – фонарь кто-то зажёг. Значит, старуха живёт не одна. Значит, она врёт».

Он оглянулся на дорожку, ведущую к дому. Никого нет. Отбросив чурку, он снял фонарь с гвоздя и осмотрел его. Ничего необычного, но вот фитиль… Его явно недавно поправляли. Он посмотрел на тёмное, заляпанное окно сарая. Во что бы то ни стало ему захотелось заглянуть внутрь покосившейся постройки. Может, там кто-то спрятался и теперь посмеивается, морочит ему голову?

– Эй, кто тут есть? Я видел тебя. Видел, как ты зажёг фонарь. Решил поиграть в прятки? Лучше выходи! – крикнул он в темноту.

В ответ тишина. Только осёл пыхтит ноздрями да сердце галопом стучит в груди.

Плим подошёл к сараю и заглянул в окно. Мрак внутри был такой глубокий, что он смог разглядеть лишь порванную паутину в углу откоса да собственное отражение в неровном пламени фитиля. «Никого там нет, – подумал он, – просто темнота и мёртвые пауки. Обязательно есть какое-то объяснение, почему горел фонарь, просто я не так умён, чтобы сразу найти ответ на эту загадку». Он вернулся к работе. И вот когда на дне возка оставалось всего несколько поленцев, Плим услышал пение.