– Так вот, – продолжила мама, – всё произошло на той самой планете, а называлась она – Лавритония. А теперь уговор – слушай, не перебивая и, разумеется, ничего не упусти…

– В одной деревне, там, в Лавритонии, жил молодой дровосек по имени Плим. Жил он в своей покосившейся избушке со старушкой-матерью. Жил скромно, у неба много не просил: «Щей была бы плошка, да хлебушка немножко». Лишь забрезжит утро, спрыгнет он с печи, плеснёт холодной водой в лицо – вот тебе и позавтракал, и умылся. Запряжёт в возок старого ослика и правит в лес. Едет по избитой дороге, горланит что есть мочи свою нехитрую песню:

Проснулся Плим как-то раз, выглянул в окно – лавритонская луна в небе висит полумесяцем, земля инеем покрыта, лужи льдом подёрнуло. «Эх, – думает, – вот и зима пришла, хорошо на печи, да без работы не пекутся калачи». Надел шапку, тулуп да рукавицы, вышел в сарай, впряг ослика в скрипучий возок и отправился знакомой дорогой в лес. Едет, лесорубную песню напевает. Под колёсами тонкий лёд трещит, по земле туман стелется, ещё чуть-чуть – и впереди уже ничего не видно. Одно хорошо – не впервой эту дорогу ногами мерять.

Вот он и лес впереди, вот и избитая колея по левую руку. Щёлкнул дровосек вожжами. «Эх, холодина!» Сомкнулись ели над ними, мёрзлые иглы с мохнатых лап за шиворот падают, а ехать надо дальше, к просеке за ручьём надо ехать. Спрыгнул он с возка, взял ослика под уздцы и стал углубляться в лесную чащу. Идёт, а про себя замечает – тихо в лесу, птицы на ветках не снуют, зверь сквозь заросли не ломится. Ни копошения ежей в прелой подмёрзшей листве, ни писка полёвки, лишь заиндевелые хворостинки трещат под ногами. Не по себе от этой тишины, хоть бы заяц из-за дерева выскочил, хоть бы тетерев голос подал… Остановился он и думает: «А не поворотить ли назад? Вернусь домой, на печи отосплюсь. А работа, известно, никуда не убежит». Подумал, да тут же и вспомнил, что кузнецу за новую борону ещё весной задолжал. Стало быть, надо идти вперёд. Не пойдёшь – не нарубишь, не нарубишь – не продашь, не продашь… Ай, да что там рассуждать! Посмотрел он на осла и говорит с укоризной:

– Ну, чего уши прижал, бессловесное животное? Впервой что ли этой дорогой ходим? Тебе бы только в стойле дрыхнуть да дармовой ячмень есть. Посмотрю я, что ты скажешь, когда под Новый год придётся одну солому жевать. Но-о-о, пшёл, трусливый бездельник!

Тронулись они в путь. Затянул он свою прежнюю песню:

Так и дошли они до узкой проплешины в рощице. Осмотрелся он по сторонам, выбрал старую берёзку, вынул из-за пояса топор, сбросил тулуп, плюнул на руки и давай рубить. Раз-два, вот и насечка. Заструился прозрачный сок по стволу. Раз-два, весело звенит железо, идёт работа. Раз-два, летят щепки в стороны, будет зимой тепло. Раз-два, раз-два, совсем немного осталось. Упёрся он жердью в берёзу и повалил её на землю. Обрубил сучья и взялся за пилу. Пилит и приговаривает:

Вот уж и скупое белое солнце за полдень перекатило. А надо ещё полешки порубить да в возок погрузить. Смотрит ослик невесело, как взмывает вверх колун да растёт гора дров. А Плим всё машет да машет, волосы ко лбу прилипли, рубаха взмокла, пар от разгорячённого тела валит. Откуда только силы берутся?

Стал Плим возок наполнять, вдруг слышит позади: тук-тук, тук-тук-тук, вроде как дятел дерево долбит. Обернулся, стоит старуха в холщовом балахоне, смотрит на него из-под капюшона да клюкой по чурбанчику постукивает.

– Привет, бабуля, чего это ты здесь? Уж не за грибами ли пришла? Так ты опоздала! Погляди, зима уже всё подобрала.

А она ему в ответ:

– Стало быть, не из-за грибов больные ноги о мёрзлую землю разбиваю.

– Так неужто зазря в такой холод бродишь? Ступала бы на печь, кости погрела.

– Чего ж зазря? Есть у меня одно дельце. Чагу с берёзы собираю, корешки целебные, да вот песню твою услыхала, дай, думаю, посмотрю, кто это шум в лесу поднимает.

– Вона как! Ну тогда дело ясное. Прости, коль напугал. Мы с моим товарищем тишину не любим, а своих звуков в лесу нынче мало. Ума не приложу, куда всё зверьё подевалось. Даже сороки не стрекочут. А гнёзд их здесь, погляди, видимо-невидимо.

– И то верно. Совсем тихо. Это оттого, что зима на пороге. Холод сделал лес безмолвным. Только люди и шумят теперь, боятся с зимой лицом к лицу встретиться.

– Чего ж им бояться, на то я и есть – дровосек, чтобы у людей зимой в домах огонь да тепло были.

Старуха откинула капюшон, и Плим увидел серое, сморщенное лицо. Немытые волосы падали нитями свалявшейся пакли, открывая ряды пролысин. Обветренные тонкие губы всё время что-то пережёвывали. Глаза завалились вглубь глазниц и смотрели из своих «норок», как два оголодавших зверька.

– Дровосек, говоришь? А я-то думала, для себя запасы готовишь. Погляди, какую гору набросал, – глаза-зверьки притихли, словно забыли про голод. – Что ж, значит, нужный человек мне попался. Есть у тебя имя, дровосек?

– Имя, бабуля, есть даже у бургомистрова козла, да только он на него не откликается. А меня родители Плимом окрестили. Так-то! А как мне тебя величать?

Старуха сделала вид, что не услышала вопрос. Она отодвинула клюкой лежащую под ногами ветку, и, словно не касаясь земли, подплыла к упряжке. Из-под ниспадающего балахона появилась серая морщинистая рука и потянулась к настороженной морде осла. Осёл издал жалобный крик и в испуге отпрянул назад. С повозки упало полено.

– Осторожно, мать, он у меня конь боевой, ненароком вспомнит былые подвиги!

Старуха криво усмехнулась, постучала по полену клюкой и взглянула на дровосека.

– Плим, значит, – глаза-зверьки ласково посмотрели на лицо юноши: – Есть у тебя покупатель на твой товар, Плим?

– Мои дровишки, бабуленька, всегда в цене. Не у каждого хватит силёнок да усердия вот так, с утра до вечера, топором махать.

– Верно, не у каждого… Ну так продашь мне свой товар? Я бы и за лошадку твою заплатила.

– Ну ты хватила, бабуля. Эта лошадка в любом забеге первой с конца придёт… Да только осла своего я не продаю. А вот дровишки, пожалуйста, бери. Только цена у меня для всех одна, что тебе, что королевской кухарке.

– За это не переживай. Я хоть стара, да платить есть чем.

– Ну так за чем же дело стало? – обрадовался Плим. – Гляди, я скоро возок загружу и айда. Далеко ли твой дом? Среди наших я тебя никогда не видел.

Старушка усмехнулась.

– Здесь я, в лесу живу. Недалеко. Не люблю деревни. Людей не люблю. Живу одна-одинёшенька и хорошо мне.

– Вот как! Отшельница, значит? – рассмеялся Плим.

– Можно и так сказать – отшельница, – еле слышно прошептала старушка.

– Тогда отдохни чуток на пеньке, отшельница, мы с ослом живо управимся.

Принялся Плим снова за работу, а про себя думает: «Это ж надо, счастье привалило, не успел работу закончить, а деньги уже сами в карман прыгают».

Загрузил он возок, кинул поверх рогожу, перетянул поклажу верёвкой и зовёт старуху.