Еще через три дня: «Я буквально болен и должно быть вследствие моей болезни мне в голову лезут разные безобразные вещи. Мне представляется, что Вы разлюбили меня и бросили потому, что множество найдете людей лучше меня в сотни раз…

Где Вы, крошка моя? Помните, как Вы бегали по дивану и говорили – «а мне гостинцу купите?» «Меня покатать». Голубчик мой, как я люблю Вас, сколько Вы дали мне ума, сил, ангел мой».

Письма, отправленные Глебом Успенским в Елецкий уезд Орловской губернии после разлуки с Бяшечкой, – это миниатюрный психологический роман, передающий напряженную внутреннюю жизнь двух любящих сердец. Она постоянно волнуется о здоровье Глеба, прекрасно понимая, что хандра одинокого мужчины может в любой момент спровоцировать посещение трактира. Даже почерк, каким написано Глебово письмо, наводит ее на грустные мысли. А он жаждет встречи, мечется от невозможности осуществить ее, клянется, что не пьет и не ходит босиком, объясняет плохой почерк болезнью или неважным настроением и… мучительно ревнует ее даже к взглядам малознакомых мужчин и совершенно по-детски убеждает ее в ненужности для сельской местности косметики, клянется и клянется в любви.

Вот один знакомый Успенского признается ему, что он «сходит с ума» от глаз Александры Васильевны. Рассказывая ей об этом в письме, Глеб как будто непреднамеренно, но конечно же сознательно дает этому знакомому такую характеристику: «Человек этот есть жеребец не более, но познакомиться с ним можно скорее, нежели с другими жеребцами». Этот «жеребец» не дает покоя Глебу Ивановичу и в следующем письме: «Он видел тебя за обедом у Попова… с ума сходит от твоих глаз. Впрочем, он не более как уездный лоботряс». Намек Бяшечке.

Вот знакомая передает для Александры Васильевны духи… Успенский ворчит: «Зачем такая роскошь для народной школы?.. Зачем Вас нет и зачем эти духи пачули…» И вроде бы бесхитростно добавляет: «А вы мне пишите, с кем Вы познакомились, встретились…» Все надо знать ревнивцу!

В планах на будущее, на чем постоянно настаивает Успенский, Бяшечку смущало безденежье. Он убеждал, что все будет хорошо, что заработает, сколько захочет: «Мы не на шутку живем и сошлись, и клянусь тебе, что это первая не шутка в моей жизни, ей-богу, сделает меня способным трудиться. Ни литература – ничто, – все это вздор, – ты, вот кто, сделает из меня что-нибудь. Милая моя, дорогая, хорошая! Не печалься, что у нас будет 60 руб. в месяц, – ведь у нас будет все нужное. Это наверное 60 руб., а так, по мелочи, шутя, можно выработать к этому еще половину».

«Ангел мой и друг дорогой! – пишет Успенский в июле 1869 года. – Я об том только и просил тебя, чтобы ты не думала, что будет в Петербурге, чтобы ты раз навсегда решилась, как ни велико сквалыжничество господ писателей и редакторов, – они все-таки сами придут ко мне и во всяком случае не дадут умереть с голоду, напротив, обязаны дать средства. Их дают Левитову, у которого нет ничего, кроме пьяной морды».

Этот эпистолярный роман – с короткими встречами-разлуками – продолжался около года, до 27 мая 1870 года. В этот день молодые обвенчались в верхней церкви Владимирского собора в Петербурге. Одним из свидетелей со стороны жениха был Николай Александрович Демерт, которого Александра Васильевна знала по дачным встречам в Стрельне. Со стороны невесты одним из свидетелей был недавно заявивший о себе в литературной критике Александр Михайлович Скабичевский. Два других свидетеля – родственники и знакомые Успенских.

День выдался на редкость солнечный. После венчания небольшая компания отправилась на завтрак в ресторан Палкина на Невском проспекте. Потом поехали на острова, на «природу». Затем продолжили пировать в «Аркадии». Вернулись домой поздно вечером. Глеб Иванович никогда не был так счастлив, как в этот день.

«…С Александрой Васильевной, – писал Успенский через десять дней в Тулу матери и сестре, – мне жить покойно и славно. Деньги у нее свои и моих трудов на нее нейдет ничего».

«Покойно и славно…» Но пробыли вместе в Петербурге совсем недолго: Александра Васильевна («цыпленочек мой брюхатенький») уже в июне вновь уехала в Елецкий уезд.

Те, кто был близок к семье Успенских, в один голос говорили, что, если бы Александры Васильевны у Глеба Ивановича не было, ее надо было бы выдумать. Она была ему и женой, и матерью. Брат Глеба Иван Иванович, с которым мне доводилось неоднократно встречаться, с полной определенностью утверждал, что только благодаря Александре Васильевне Глеб не погиб. Она была ему помощницей и другом.

Правда, в окружении семьи Успенских находились и «свидетели», которые с особым удовольствием распространяли вздорные слухи о несчастном супружестве Глеба. В доказательство они приводили обыкновенно его непоседливость, его нескончаемые поездки то в Париж, то в Калугу, то в Константинополь, то в Рязань, то в Ялту, то в Нижний Новгород, то в Пермь, то в Казань, то на Кавказ, то в Одессу. Некоторые предполагали, что и в Сербию он ездил чуть ли не в поиске избавления от надоевшей «унылой» жизни.

Нет, Глеб Иванович бежал не от семьи, как казалось доморощенным сердцеведам, а к семье. Он должен был следить за самыми разнообразными событиями русской и зарубежной жизни, чтобы понять их собственным умом, а не принимать на веру опубликованное в прессе (хотя к ней он, как и Достоевский, проявлял исключительный интерес), собирать материалы для своих очерков. Но он постоянно тосковал и по Бяшечке, и по семье и зачастую, не успев сделать и половины задуманного, возвращался домой. Торопливо, как говорят в нашей журналистской среде, «отписывался» и вновь мчался за «свежатинкой». И постоянно казнил себя, что пишет «не то» и «не так», мечтал о «настоящей» работе в спокойных условиях. «Как у летописцев», иногда в шутку говорил он, сам не веря в то, что у него могут быть такие условия, и в то, что он сможет выдержать их.

Общая неурядица и нескладица русской жизни постоянно терзала его и создавала в нем внутренний разлад с обыденной семейной обстановкой. Неизбежные обывательские мелочи, усугублявшиеся постоянной «недофинансированностью» семьи, из-за чего он всегда чувствовал перед самыми близкими громадную вину, делали для Глеба невозможной размеренную спокойную работу у себя, за письменным столом. Появлялась уверенность, что он найдет ее где-нибудь в другом месте, но уйти от «своих», как он называл семью, Глеб не мог. Рванется в какие-нибудь «далекие края» – и вернется с полдороги. Напишет Александре Васильевне, что проездом с юга остановится в Москве – и промчится прямо в Чудово. Он и в Питере иногда чуть не на полуслове обрывал беседу и молниеносно мчался домой.

«Можете себе представить, – писал мне как-то Николай Константинович Михайловский, – приехал Глеб в Петербург в 10 часов ночи, переночевал, а на другой день в два часа уехал опять домой, никого и ничего не видя».

А там, дома, опять мучительное сознание своей неприспособленности к семейной жизни, тоска по простору, по настоящей работе, жажда новых переживаний и чувств, неприятие убивающей волю и дух обыденности, невыносимость трагизма житейских мелочей, неизбежных в большой семье. И он опять бежал, но никогда не находил покоя. И чем лучше было ему, тем неожиданнее он бросал все и, постоянно думая о семье, возвращался к ней.

«Чудно хорошо здесь, – писал он с Кавказа одной своей знакомой, – но для меня гибель…

Голова идет кругом от всевозможных впечатлений… Но они не по мне, и я возвращусь скоро…»

Глеб Иванович не раз признавался мне, что ему стыдно наслаждаться радостями, когда другим они недоступны. О семье он говорил скупо, редко и мало кого пускал в эту запретную для других область его жизни. Я, может быть, по своей ветрености, не понимал Глеба, когда он, говоря об Александре Васильевне, буквально казнил себя, считая чуть ли не преступником по отношению к ней. Ему было жаль ее, потому что по его вине она была обречена сидеть с пятью детьми в деревенской глуши и одна заниматься их воспитанием. Он считал это несправедливым и раз за разом клеймил себя за собственную житейскую неприспособленность, за неумение наладить жизнь «по-человечески».