Он признавал, что у него, рядом с семьей, шла своя, особая жизнь, были свои интересы, огромная потребность общения с людьми, разнообразнейшие знакомства. А жена жила тут же, но сбоку и не имела равных с ним прав на приобщение к мало-мальски «светскому», как выражался он, существованию. И энергически-клятвенно заверял, что у Александры Васильевны на это гораздо больше прав, чем у него. Потому что она умнее и образованнее него.
Он и перед детьми чувствовал себя в постоянном долгу. Как-то вспомнив про них и разволновавшись, Глеб почти шепотом, что было у него признаком особой доверительности разговора, спросил:
– А Сашечка просил меня, чтобы я навязал ему жизнь? Живи, живи!.. Бери всю эту безобразную тяготу и всяческую муку… Бери и молчи! А Маша? А Верочка?.. Уж коли взвалил на них такую ношу, то, брат, не увиливай, помогай тащить ее, изо всех сил помогай!..
И он тащил. До полного изнеможения…
Но и Александра Васильевна была в семье отнюдь не домохозяйкой и домработницей. Вынужденная после замужества, как говорили тогда, «жить своим трудом», учительствовать, она не была чужда и литературных интересов. Переводила французских писателей. К ее переводу книги Леона Кладеля «Очерки и рассказы из жизни простого народа» написал предисловие Иван Сергеевич Тургенев.
Посвящена была Александра Васильевна и в «тайную» жизнь Глеба Ивановича, в его связи с народническими революционерами-практиками, что, естественно, не афишировалось. И, видимо, относилась к этой стороне деятельности Успенского не без сочувствия. Об этом свидетельствует, например, эпизод, рассказанный мне братом писателя Иваном Ивановичем.
Случилось это летом 1880 года на квартире Успенских, в отсутствие Глеба Ивановича. То, что Александра Васильевна разрешила собраться у себя членам боевой организации партии «Народная воля», само по себе говорит, что это была женщина не робкого десятка.
Во время совещания боевиков на кухне засорилась сточная труба, и вода побежала в квартиру нижнего этажа. Раздался громкий звонок. Александра Васильевна бросилась к двери. На пороге стоял дворник. Она замерла от испуга, подумав: «Все кончено!» Но потом овладела собой, повела дворника в кухню, поблагодарила его за то, что он пришел своевременно сам, потом на минутку забежала в комнату, чтобы успокоить боевиков, которые уже подготовились ко всяким неожиданностям, и вернулась на кухню для милой беседы с дворником.
Прочистив трубу и получив вознаграждение, дворник ушел, а боевики продолжили совещание.
Напомню, что на этой тайной сходке присутствовала Вера Николаевна Фигнер, которая в то время находилась на нелегальном положении. Был и еще один нелегал, тоже член Исполнительного комитета «Народной воли» Михаил Алексеевич Саблин, который 3 марта 1881 года покончил жизнь самоубийством. Прознай об этом конспиративном собрании полиция, и дело для семьи Успенских приняло бы трагический оборот. Не думаю, что этого не понимали Александра Васильевна и Глеб. Ведь он сам рассказывал спустя несколько лет после ареста Софьи Перовской, вынужденной за два-три дня до этого драматического события скрываться на квартире Веры Фигнер, чем это грозило последней.
Придя к ней под вечер, Перовская спросила:
– Верочка, можно у тебя ночевать?
Та посмотрела на нее с удивлением и упреком:
– Как это ты спрашиваешь? Разве можно об этом спрашивать?!
– Я спрашиваю, – сказала Перовская, – потому что, если в дом придут с обыском и найдут меня, тебя повесят.
Вера Николаевна обняла ее и, показав на револьвер, который лежал у изголовья фигнеровской постели, сказала:
– С тобой или без тебя, если придут, я буду стрелять.
Перовскую через день взяли на другой квартире, которую выдал предатель.
Удивительные были эти женщины. К делу, которому они служили, я и по сей день отношусь скептически. Но их психологическая натура у меня всегда вызывала чувство преклонения и даже какой-то внутренней зависти от невозможности хоть в малой степени приблизиться мне, мужчине, к тем личностным качествам, которыми обладали они, женщины.
Когда Софью Перовскую перед казнью в черном арестантском платье во дворе дома предварительного заключения возвели на колесницу, посадив спиной к лошади и повесив на грудь доску с надписью «цареубийца», то руки ее скрутили так туго, что она сказала:
– Отпустите немного: мне больно.
– После будет еще больнее, – буркнул жандармский офицер.
Через два года арестовали Веру Фигнер. На одном из допросов царский сановник граф Дмитрий Толстой посетовал на то, что у него не хватает времени, чтобы убедить революционерку в пагубности ее воззрений.
На что Вера Фигнер дерзко ответила:
– И я жалею, граф, очень жалею, а то я обратила бы вас в народовольца.
Вера Николаевна отнюдь не была маниакальной злодейкой и принципиальной сторонницей террора как единственного средства политической борьбы. Напротив, она считала его мерой вынужденной. «Террор, – говорила она, – никогда сам по себе не был целью партии. Он был средством обороны, самозащиты, считался могучим орудием агитации и употреблялся лишь постольку, поскольку имелось в виду достижение целей организационных».
Ее гибкий, блестящий ум, организаторские способности, умение привлекать к себе людей отмечали даже враги. Она умела очаровывать людей с первого взгляда и даже внешне была похожа на Александру Васильевну, которая относилась к ней с огромным уважением.
В воспоминаниях, изданных в Берлине в 1906 году, Михайловский, хорошо знавший Фигнер, попытался объяснить ее влияние на окружающих: «В чем состояла эта сила, это обаяние, которым она пользовалась, трудно сказать. Она была умна и красива, но не в одном уме тут было дело. Захватывала она своей цельностью, сквозившею в каждом ее слове, в каждом ее жесте: для нее не было колебаний и сомнений. Не было, однако, в ней и той аскетической суровости, которая часто бывает свойственна людям этого типа».
Мне довелось читать письмо Веры Николаевны к сестре Ольге, написанное незадолго до ареста, в котором сформулировано жизненное кредо революционерки. «Всего больше, – писала она, – надо иметь в виду личную свою выработку и надеяться главным образом на себя… Как ни грустно сознаться, между великими идеями и идеалами, которые живут в душе, и жизненной действительностью такая страшная пропасть, такое колоссальное несоответствие целей с результатами, грандиозность задач с мизерностью выполнимости, что истинное величие в том-то и состоит, по-моему, чтобы твои глаза не перестали гореть энтузиазмом, а руки не лежали сложенными в бессилии при вполне критическом отношении к себе, к другим, к обстоятельствам, к постановке и обстановке дела, медленно продвигаться вперед, имея утешение лишь в перспективе, в истории, и сохранить при этом бескорыстную преданность идее, не поступиться идеалом, не изменить друзьям, нести жизнь, как крест, испытывать больше неудач, чем удач, много терять и остаться верным себе, не отступить…
Надо делать посильное дело, вмешиваться в жизнь, сталкиваться с людьми, чтобы болеть их болезнями, страдать их страданиями и делить их радости…»
Глеб, конечно, не мог знать об этом письме. Но он проницательно разглядел в Вере Николаевне суть ее натуры, ее настойчивое стремление к постоянному самосовершенствованию, ее твердость в достижении идеала, который, в ее понимании, был весьма далек от осуществления, ее потребность в деле для других полагаться только на самого себя. Глеб Иванович видел в ней тип человека будущего, превратившего, по его выражению, эгоистическое сердце в сердце всескорбящее. Не будет преувеличением сказать, что он преклонялся перед Фигнер. И говорил о ней всегда восторженно, доходя чуть ли не до религиозного экстаза.
Я думаю, что отсутствие Успенского на сходках народовольцев едва ли было случайностью. Друзья оберегали его от всевозможных опасностей и не посвящали в свою тайную деятельность. Михайловский как-то признался мне, что Глеб Иванович по своей правдивости и детскому простодушию не вынесет тайны, проговорится и погибнет. Глеб это понимал, но сердцем не принимал скрытности своих друзей и близких и буквально страдал от нее. Все вокруг него, говорил он, делают большое дело, все так или иначе страдают или отстрадали за него. Один он только «сочувствует». И это «сочувствие» унижало его в собственных глазах, лишало всякого уважения к себе, иногда доводило до отчаяния. Поэтому он завидовал Вере Фигнер, перед которой ни у кого не было тайн. Но сама она была олицетворением большой тайны и гармонии самопожертвования, к которой Глеб не мог прикоснуться и чувствовал постоянный «разлад».
