Маленький, как пуговица, нос и выпуклости щек были настолько разрисованы синими жилками, что напоминали собою географическую карту дельты Волги. Общее впечатление физиономии завершалось огненного цвета усами, которые торчали наподобие турецких сабель.

Вся эта живописная неповторимость облекалась, независимо от сезона, в старую солдатскую шинель с разнокалиберными пуговицами и воротником, затянутым до невозможности. На голове Хрипушин носил фуражку, внутри которой помещался платок.

Я думаю, вам нетрудно представить, каким нравственным монстром было это чудовище.

Вот вы, Силыч, говорите, что при крепостном праве жизнь имела какую-то устойчивость… Да, имела. Но эта устойчивость пахла мертвечиной, большой гнилью, в этом мире не возникало попыток мыслить. При всем моем незлобливом характере я возненавидел этот ваш устойчиво-счастливый мир, эти огороженные заборами и собачьей злобой собственные домишки, эти завалинки, оплеванные подсолнечной шелухой, эту вековечную покорность нужде, это раболепное поклонение рублю и силе, эту обреченность на смерть еще до рождения. Нет, Силыч, освобождение пробудило мысль, дало толчок внутреннему движению жизни. Теперь ее уже трудно остановить. А вот в каком направлении она двинется, это нам с вами еще думать и думать.

Ну да ладно, завтра на зорьке вставать, пора ложиться. – Глеб тяжеловато поднялся, долго смотрел в июльское звездное небо и, взяв меня за руку, повел в дом.

– Ну, Силыч, не проспите рыбалку. Утро вечера мудренее…

После дороги и возлияний спали мы крепко. Когда забрезжил рассвет, я вышел в коридор, ополоснул руки и лицо и прошел в комнату, где мы трапезовали. На столе стоял уже нагретый самовар, под свежим рушником немудреная закуска: сыр, вареные яйца, свежая зелень. Ранним утром да после позднего ужина завтракать не хотелось. Я выпил бокал крепкого чаю, прихватил папиросы и вышел во двор.

Глеб с неизменной папиросой уже сидел на вчерашней скамеечке. Молча кивнул, чтобы громкими приветствиями не разбудить Александру Васильевну. Потом отвел меня от окна и негромко сказал:

– Давайте, Иван Силыч, пока учителя нет, пройдемте по нашей деревеньке.

Рассвет только проклевывался. Было свежо, даже прохладно.

Каких-либо достопримечательностей деревенька не имела. Холмистые поля спускаются к речке, не широкой и не глубокой. Берега ее кое-где покрыты кустарником, кое-где болотце и песочек, а на дне густая трава, в которой, видимо, и скрывались хваленые Глебом окуни. В разных местах речонки мокнут деревянные бороны, повернутые длинными зубцами в воду. В двух местах в воду уходят дощатые настилы, на которых, наверное, бабы моют белье.

Через речку перекинут новый мост. «Земский», – поясняет Успенский. Белые перила, белые сваи, знать, деревенька не забыта богом. На середине моста останавливаемся. Направо, на крутом пригорке, среди густого березового парка виднеется дом. «Господский», – вновь негромко объясняет Глеб Иванович. Налево, по низменному берегу, из-за березок просматривается красная крыша волостного правления, соединенная с деревенской «училисшей», воспроизводит местную речь Глеб. Подальше, в приветливой зелени березнячка виднеется крыльцо кабака. За этой передовой линией построек, обитаемых сельским начальством и интеллигенцией, тянутся жиденькие крестьянские постройки, перемежающиеся плетнями, низенькими почерневшими крышами амбарчиков и редкими, в двух-трех местах, купами небольших деревьев. Крестьянские крыши покрыты соломой, которая поддерживается разбросанными по ней жердями. Унылый, бедный вид деревеньки, задумчивая тишина, царящая в ней, наводят тоску.

Пройдя с одного конца моста на другой, мы, опечаленные серьезно-задумчивой бедностью деревни, с радостью встречаем настоящую мелочную лавку с настоящей вывеской. На ней, по обыкновению, изображены фрукты, виноградные кисти (и откуда виноград на Валдае?), маленький китаец… Лавка закрыта, но Глеб говорит, что продаются в ней деготь, хлеб, кнуты, вожжи, лапти, ситец, двухкопеечные сказки и трехкопеечные папиросы – это для крестьян, для «высшего общества» – писчая бумага, почтовые марки и папиросы фабрики Петрова.

Лавка находится на самом бойком месте. Деревня у нее за спиной, направо – господский дом, налево – волость, кабак, а за волостью – на расстоянии версты – церковь. Мимо нее бежит почтовая дорога. Сейчас по ней тянется небольшой обоз. На повозках, на толстом слое сена лежат люди – по одному, по два, закутанные во что-то белесое.

Глеб Успенский долго всматривается в этот обоз и коротко роняет:

– Раненых везут. С турецкой войны.

Мне хотелось дойти до господского дома, посмотреть, как нынче живут бывшие хозяева жизни. Но навстречу нам попался какой-то жиденький мужичок, с неопрятной рыженькой бородкой, в резиновых сапогах и замусоленной телогрейке, с охапкой удочек на плече и прокопченным ведром в руках. Он недоуменно смотрел на нас.

Глеб Иванович покрутил правой рукой бороду, потом протянул руку мужичку:

– Утро доброе, Сергей Сергеевич! Как ночевалось? Червячков не забыли?

Оказалось, это тот самый учитель, который должен организовать нам рыбалку.

До господского дома не дошли, повернули обратно. На востоке за краешек маленькой тучки уже зацепился солнечный лучик. Пора приниматься за дело.

Иван Успенский в полной боевой готовности уже ждал нас во дворе – с мешочком дров, пятилитровой кастрюлей и с провиантной сумочкой.

Глеб Иванович забрал у него кастрюлю и сумочку, и мы двинулись к реке. Мы шли медленно, Сергей Сергеевич семенил быстрыми ножками, потом останавливался, оборачивался к нам лицом и дожидался, пока мы подтянемся. Иван Иванович тоже не спешил, шел не по годам степенной походкой. Глеб по дороге рассказывал, что наметил для брата ремесленное училище цесаревича Николая, в первой роте Измайловского полка в Петербурге и теперь Иван Иванович с помощью Александры Васильевны готовится к поступлению в это училище.

Маленькое облачко отпустило солнечный луч, и речонка уже издали заблистала ровной гладью.

– Я, признаться, Иван Силыч, – наклонился ко мне Глеб, – давно не держал удочку в руках. Старожилы рассказывают, что здесь и щуки в три аршина и по два пуда весом, и язи крупонотелые… Ну да сами увидим.

На берегу учитель начал ставить всех по порядку.

– Вы, Глеб Иванович, норовите вот в это место. Здесь омуток, окунь берет очень хорошо. Ванюшку поставим вон туда, где травка погуще. Очень уж любит окунь это место. А гостю вашему, как величать-то вас? – обратился Сергей Сергеич ко мне. Я назвался. – А Ивану Силычу мы вот этот плесик выделим. Здесь песочек, чтобы ноги не замарать. Но глубина подходящая. Тут, глядишь, или лещик взыграет, или язик красноперый проголодается.

Мне и Глебу Сергей Сергеич вручил по удочке. И на двоих дал маленькую баночку червей, поскольку мы находились недалеко друг от друга.

– Червячки у вас веселые, – приговаривал тщедушный мужичонка. – С лихвой хватит! Лишь бы уклейка их не обсасывала. Нету в нынешней рыбе простоты, хитра стала и лукава. Вы старайтесь до самого дна крючок опускать. Чтобы мелкота вас не беспокоила.

Мы наживили «веселых» червячков и встали, держа в руках удилища.

– Нет, Глеб Иваныч, не так, Иван Силыч, – перешел на шепот Сергей Сергеич. – Вам сесть надо, чтобы тень от вас на воду не падала. Рыба, она хитрая, все видит.

Глеб Иванович взял у брата мешочек с дровами и сел на него, вытянув ноги к воде. Мне сесть было не на что, и я присел на корточки. Учитель забросил сразу две удочки, в надежде удвоить улов.

Я закурил папиросу. Сергей Сергеич сначала на расстоянии покачал укоризненно головой, потом подбежал ко мне и прошептал на ухо:

– Ах, как вы не правы, Иван Силыч! Руки-то у вас теперь табачищем будут пахнуть, и червяк тоже. А рыба-то, она ко всему принюхивается и обойдет вашего червячка.

– А как же Глеб Иванович? – тоже шепотом возразил я. – Он вон смолит и смолит.