– У него место поуловистей. Да и нюх у окуня послабее, чем у язя. Окунь-то не принюхивается, а сразу червячка заглатывает…

Резоны Сергея Сергеича мне показались убедительными. Я с тоской поглядывал на Глеба, который курил и курил, и завидовал его уловистому месту, и тому, что окунь не принюхивается к червячку.

Прошло, наверное, полчаса. Мне надоело сидеть в неудобной позе, ноги затекли. Я воткнул удилище в песчаный бережок и развалился на травке.

Глеб сделал то же самое и отвернулся от бестрепетного поплавка. Он о чем-то сосредоточенно думал.

Сергей Сергеич бесшумно наведывался к нам, проверяя, соблюдаем ли мы правила валдайской рыбалки. Глебу Ивановичу он почему-то не докучал своими советами. Мне же порекомендовал в ухо:

– А вы, Иван Силыч, подтяните лесочку-то поближе к берегу и положите поплавочек на бочок. Это, значит, крючок на дно ляжет. Там-то его лещик или язик и найдут.

Я выполнил указания. Пролежал еще полчаса – поплавок ни разу не шелохнулся.

Солнышко поднялось достаточно высоко. Юный Иван Иванович, пригревшись, подложив провиантную сумку под голову, мирно похрапывал. Глеб Иванович же начинал, видимо, нервничать и переваливался с боку на бок.

Чтобы избавить нас от необходимости всматриваться в поплавок, Сергей Сергеич решил внести рационализацию в процесс ловли. Он повесил нам на леску маленькие колокольчики.

– Как, значит, рыба клюнет, дернет, так и известит вас о своем прибытии. Извольте, мол, господа, вытаскивайте меня. А пока что можно посидеть, побеседовать… Жалко, что вы вот стопочку с собой не прихватили. А как было бы премило, одно удовольствие.

Еще повалялись с полчаса. Ни окунь, ни лещ нам не позвонили. Я уже тоже начал подумывать, что со стопочками мы дали маху.

Глеб Иванович, наконец, встал, закурил новую папиросу, осмотрелся по сторонам, поднял какой-то булыжник и с размаху бросил в свой уловистый омуток.

– Что вы, что вы, Глеб Иванович? – кинулся к нему учитель.

– Вернейший способ, – невозмутимо ответил Успенский. – Надо рыбу-то разбудить… Она где-нибудь там на дне. Вот она и проснется. Мы можем заняться своим делом, а удочки оставить до вечера. Очувствуется рыба, захочет есть и заглотнет червячка. Тут ей и конец…

На этом ловля закончилась. Учитель обескураженно смотал удочки и засеменил в одну сторону. Иван Иванович с дровами и кастрюлей – в другую, а мы с провиантной сумочкой, не сговариваясь, пошли смотреть господский дом.

Глеб Иванович не унывал. Мне кажется, что настроение у него даже поднялось.

Путь наш лежал к приветливому березнячку, в котором просматривалось крыльцо кабака. Сумочка с провиантом оказалась нам кстати.

Пока закусывали в кабаке, Глеб Иванович рассказывал историю господского дома, которую он узнал за длительное пребывание на даче. Рассказывал не стесняясь в выражениях и увязывая смену владельцев дома с событиями русской жизни вообще, со сменой разных формаций бар и господ: от барина колобродящего и капризничающего до барина пожирающего и гуманничающего и современного немецкого кулака Клейна, при котором только и стал барский дом заслуживать в глазах крестьянина внимание и даже уважение. Я, конечно, слабо верил в то, что писатель был лично знаком со всеми владельцами дома или получил информацию от старожилов. Фантазия Глеба разыгрывалась прямо на глазах, создавая живые и типичные сцены барской жизни и барских характеров, которые, помня про наш вчерашний разговор, он соотносил с психологическим и бытовым наследием Растеряева царства.

– Ох, живуче оно, Иван Силыч, и даже, думаю, неискоренимо, – приговаривал он со вздохом.

Успенский обладал колоссальным даром убеждения за счет артистически живого воспроизведения сцен и диалогов, как будто только что взятых из непосредственной жизни. Первый барин – колобродящий и капризничающий – только и был настоящим барином, формация которого еще продолжалась некоторое время и после отмены крепостного права. Он был владельцем не только дома, но и всех угодий, земель, лесов, речонок и всего крепостного люда, для которого он, казалось бы, должен был быть родным отцом, потому что его благосостояние зависело и от благосостояния его люда. Но настоящий барин не думал об этом.

– В высокой ограде своих казенных прав, – рассказывал Глеб, – он сидел один, точно в тюрьме в одиночном заключении, и положительно сходил с ума. Его единственные радости были еда, греховодство и самые извращенные, чуть ли не садистские удовольствия. Послушайте старожилов, – обращался Глеб Иванович ко мне, – и вы услышите об ужасных зверствах, возводимых на степень удовольствия, об ужасных бесчинствах попов и чиновников против слабых и бессильных, бесчинствах, тоже имевших целью потеху, развлечение. Наш феодал не мог выдумать ни удовольствия, ни потехи, мало-мальски похожих на развлечения здорового человека. Ведь пороть и наслаждаться этим – надо быть больным. Приклеить попу бороду к столу – надо быть пьяным. Вывалять станового в дегте и пуху и потом заплатить ему – затея человека и не трезвого, и не умного. Словом, – подытожил Глеб, – не вдаваясь слишком в подробные воспоминания, касающиеся внутреннего содержания и внешнего обличия старобарского житья-бытья, невольно убеждаешься в том, что мозг, ум, сердце плохо делали свое дело в этих обширных, когда-то блистательных господских дворцах.

Потом этот период настоящего барства кончился, оставив после себя мебель, пропитанную жиром человеческим до того, что к ней нельзя прислониться, облупленных амуров на потолках и стенах и кучу долгов. Появился новый владелец, ничего общего не имеющий с настоящим барином, но всякими пронырствами добившийся возможности жить по-барски, то есть опять-таки в свое удовольствие, не обремененное каким-либо проблеском мысли. Опять традиционное растеряевское обжорство и пьянство, до полного опустошения души и карманов.

Я знавал одного такого новоиспеченного барина, который, по его собственному выражению, за пять лет «проел» все имение. Удивленный до глубины души, я, Иван Силыч, спросил его, как ему удалось это сделать.

– Как проедают-то? – ответил он, – да просто. Наживать трудно, а проесть – это, сделайте милость, сколько вам будет угодно, – изображал в лицах и интонациях Успенский этого «едока».

– Ну как же, как?

– Да вот так, например. Теперь вот от моего дома до губернского города пятьдесят верст считается… Так или нет?

– Так.

– Ну вот извольте потрудиться проехать эти версты не за три-четыре часа, а примерно за недельку или полторы… И при всем том, заметьте, лошади у нас первый сорт – тройки призовые… На эдаких лошадях тридцать верст в час мало будет.

– Что же вы делаете?

– Больше ничего, что едем «в свое удовольствие»! Компания нас тут собралась питухов, лучше требовать нельзя, – ну и… И у кабаков, и с бабами, и под горкой, и на лужочке, и на горке, и в кусточках, везде, где полюбится, остановки, закуски, песни, да по рюмочке, да пошлем за шампанским… Глядь, тысчонки четыре-пяток и рассортировал в разные места… Как проедали?! Захотеть только. Раз из Москвы метлу привез… совершенно даже из помойного ведра метла была эта. А спросите, во сколько обошлась, ахнешь… Фантазия, конечно, но опять же в удовольствие, без отказу, чтобы себя пользовать…

Вот в этом барском доме, Силыч, такой же разор будет. Тоже «проели» все…

Глеб Иванович как в воду глядел. От былого великолепия не осталось ничего. Амуры и психеи приказали долго жить. Пол в паркетной зале, выкрашенный дешевой охрой, был изожжен окурками папирос и сигар. Амуров заменили лубочные картинки, изображавшие исключительно голых женщин, или что-то близкое к этому предмету: жена застает мужа, целующего кухарку; офицер спрятался за дверь, в которую входит старик, очевидно, муж; у кровати видны женские башмачки.

К мебели прикоснуться было нельзя – жирная и липкая.

Под стать всему этому разору была и домоправительница Клейна – патлатая и жирная Арина, этак центнера под два. Ходила она, широко расставляя ноги, так как живот не помещался промеж них.