© Комитет по печати и информации Администрации Волгоградской области, 2008

© ГУ «Издатель», 2008

© Волгоградская областная общественная организация Союз писателей России, 2008

© Смирнов В. Б., 2008

Был по-вечернему серый декабрьский день, каких в Ленинграде немало, прояснявшийся медленно-трудно. И так же медленно, с какой-то неохотной обязательностью, будто выполняя надоевшую работу, с застиранного мутного неба сыпались снежинки. Мелкие, неопределенного рисунка, до унылости однообразные, они ложились на плечи снежным слоем, приводя в какое-то полудремотное состояние.

Серафима Васильевна запаздывала.

Я стоял на конечной остановке пятого трамвайного маршрута, на Васильевском острове, уже пятнадцать минут. Перетаптываясь с ноги на ногу, нетерпеливо всматривался сквозь щели досок, будто покрытых – под стать дню – мутной мыльной водой, которые плотной стеной окружали Смоленское кладбище. Но не роптал.

Серафиме Васильевне исполнилось 80 лет. Она уже на год была старше того, кто почти семь десятилетий лежит здесь, за мутно-мыльной оградой, и могилу которого Серафима Васильевна должна была мне показать.

Не роптал потому, что знал вечную хлопотливость Серафимы Васильевны. В те немногие часы, которые я провел у нее за последние годы, она ни минуты не сидела без дела. То хлопочет на кухне, отвлекаясь от разговора и выбегая посмотреть, не подгорел ли лимонник, который так любит ее правнук Колюнька. То вяжет шарф или шапку для внучки Аннушки, уехавшей вместе с мужем-офицером на Камчатку. То самым внимательным образом, подставив почти вплотную к развернутой газете старенькую металлическую настольную лампу и надев в незамысловатой оправе очки, читает свою любимую «Советскую культуру», для которой не жалеет крохотной пенсии.

Мало ли дел могло случиться у непоседливой старушки!

Не роптал и потому, что «пятерка» не балует ленинградцев избыточностью рейсов.

Живет Серафима Васильевна в двух трамвайных остановках от кладбища, на углу улиц Гаванская и Шкиперский проток, в том самом доме, где более полувека прожил Иван Силыч Харламов и откуда отправился в свой последний близкий путь.

…Было это тоже зимой, в такой же ненастный, но не декабрьский, а ноябрьский день 1928 года. До 80-летия (а Иван Силыч был январским) оставалось каких-то два месяца. К нему уже начинали захаживать «братья по перу», журналисты – настоящие и бывшие. Некоторые, его сверстники или чуть помоложе, знали его хорошо, самые молодые – из рассказов его сверстников или тех, кто чуть помоложе.

Серафима Васильевна, а тогда попросту Сима – двадцатидвухлетняя, незамужняя, щечки-помидорчики – часто, когда бывала дома (а работала она тогда поблизости, в КУЖДе – Комиссии улучшения жизни детей), открывала им и провожала их в комнату Ивана Силыча, из которой в последнее время он выходил все реже: то что-то писал, согнувшись над большим обитым зеленым сукном столом, то перебирал короткими ручками многочисленные бумаги из пухлых папок с бязевыми завязками.

Уходя, он иногда говаривал Симе:

– Ностальгия по прошлому. Пойду приобщаться к истории…

Слова эти перестали быть загадочными для Симы, когда Иван Силыч рассказал ей, что он пишет книгу о большом русском писателе и чуточку о своей жизни, которой волею судьбы и истории удалось соприкоснуться с жизнью этого писателя. И иногда ходит в библиотеку и архив собирать недостающие факты.

Сима никогда не расспрашивала, кто этот писатель, потому что и любовь к чтению, и потребность в газете появились у нее значительно позднее, когда бойкая ясноглазая девица, щечки-помидорчики, вышла замуж за «собачника», как в шутку соседи звали ее мужа, работавшего в Институте экспериментальной медицины, у Павлова, и который на семнадцать лет был старшее нее. Но это самостоятельная история, на которой нынешняя Серафима Васильевна предпочитает не останавливаться, упоминая только, что его не стало через девять лет после смерти Ивана Силыча, из чего следует заключить, что прожили вместе они не слишком долго.

Итак, оставалось несколько месяцев… Но судьба распорядилась иначе. В один из своих походов «в историю» Иван Силыч не вернулся. А вечером к Симе прибежала соседка, которая видела, как он упал на запорошенный снегом тротуар возле дома, несколько минут полежал, потом поднялся и, не отряхиваясь, сутуло побрел вниз по Шкиперскому протоку.

Несколько дней никаких вестей о нем не было. А на четвертый или пятый день откуда-то приехала плотная широкоскулая женщина, которая прямо из-за порога, не переступая его и не блюдя дипломатического этикета, рубанула в глаза оторопевшей Симе:

– Помер ваш писатель-то, царствие ему небесное! Все бумажку у нас просил и какие-то записочки писал. Одну и тебе прислал. Тебя, поди, Симой звать? Вот, – протянула она, достав из кургузой кацавейки вчетверо сложенный листок и перечитав по слогам: «Си-ме Ко-жев-ни-ко-вой». – В голову его, видать, шибануло… Он упал и простудился. От воспаления легкого-то и помер… Царствие ему небесное, – повторила она и, не прощаясь с Симой, пошла вниз по лестнице. А Сима еще некоторое время глядела в ее широкую медленно удаляющуюся спину.

Потом развернула записку и прочитала:

«Дорогая Сима!

Мне уже отсюда, видимо, не выбраться. Да, наверное, и незачем уже, хотя последней точки я поставить не успел. Родственников у меня, как вы знаете, нет и потому распорядитесь моим скарбом по своему усмотрению. Все, что горит, можете пустить в печь. Прошу лишь об одном: сохраните (и можете прочесть) синюю папку, которая лежит у меня в правой тумбе стола. Может быть, она чем-нибудь заинтересует и Вас. Это плод моего приобщения к истории. Та самая книга о писателе, о которой я вам как-то говорил. Может быть, она пригодится и еще кому-нибудь. Мне просто жалко с нею расставаться, даже сейчас, у гробового входа, как сказал некогда Пушкин. Да и грех прожить на свете, не оставив после себя ничего, даже вот таких «приобщений», что в синей папке.

Попадутся Вам и другие папки. Их много. Они лежат на полке, слева, у входа. Вот с ними можете расправиться самым беспощадным образом. Это мои дневники, которые я по своей инфантильности, донесенной до смертного одра, вел многие десятилетия, занося туда события частной жизни моей, забытой богом и историей, персоны. Да сгорят они в синем огне, не став предметом чьего-либо недоброжелательного любопытства. Если бы успел, я бы уничтожил их сам, хотя никакого криминала с точки зрения общественной они не представляют.

Засим прощаюсь с Вами.

И уповаю на будущую встречу, до которой живите светло и счастливо, во имя правды и добра не только Ваших, но и всех, кто живет с нами рядом.

Уважающий вас Иван Силыч Харламов».

Сима в этот же вечер разыскала и синюю папку, и толстые тетрадки, которые стояли в одном ряду с толстыми же, солидными, в золоченых переплетах книгами. «Какой-то писатель» и книга о нем Симу тогда интересовали мало. А до дневников она была охоча, знала, что это такое. И в этот же вечер начала чтение с них.

Впрочем, чего она ждала, того не встретила: были какие-то сумбурные выписки из газет, названия которых она и не слыхивала, стихи – длинные и короткие, рассказы о встречах с какими-то не известными Симе людьми. Но встречались среди них и имена, уже слышанные ею: Салтыков, Достоевский, но тем не менее чужие для ее сознания.

Бросив читать дневники, Сима благоразумно спрятала их и так и не раскрытую синюю папку в плетеную корзину, которая стояла в углу под кроватью и в которой хранились письма матери и подаренный ею образок.