Но ведь вырос-то он, Иван Силыч, – Глеб приподнялся и сел, вновь вцепившись в меня взглядом, – не на необитаемом острове, а в том же растеряевом омуте, в котором росли и мы. В атмосфере, пропитанной вечным страхом, боязнью какого-то молоха, который обязательно уничтожит тебя, в атмосфере постоянной виновности перед всеми и перед каждым конкретным человеком, с которым тебя столкнула жизнь в конкретной, отдельной ситуации. В церкви я был виноват перед всеми этими угодниками, образами, паникадилами. В гимназии перед всеми, начиная со сторожа с вешалки, куда я сдавал свою шинель. На улице, казалось мне, каждая собака только и ждала моего появления, чтобы если не совсем меня съесть, то уж непременно укусить. Мальчишки, пускавшие змея, казались мне порождением дьявола. Будочника я обходил стороной. И, наверное, от невозможности обуять всесильный страх, окружавший меня, я постоянно плакал.

И вот появляется Еремей, от которого при первой встрече я тоже бежал со страхом. Что там будочник перед ним! Это было явление с какого-то другого света. Я бежал от него сломя голову через двор, через сени, через все двери, какие попадались мне на пути, и, наверное, бормотал что-то несусветное, потому что, отдышавшись, я нашел дом пустым: все выбежали во двор. Успокоившись, вышел и я… Все находившиеся в тот момент в доме столпились около ворот сада и смотрели на Еремея.

Он шел медленно. Голова в тяжелой шапке свесилась на грудь и качалась как бы в забытьи. Тяжелая палка, придававшая медленность его босоногой поступи, с какой-то таинственной величавостью тукалась о землю, и этот звук мгновенно отдавался в моем сердце. Что-то необыкновенное надвигалось на нас! Что несло оно нам, мы предположить не могли: то ли погибель, то ли милость, но в любом случае какую-то новую Будущность.

Оцепенение продолжалось недолго. Не доходя несколько шагов до сгрудившейся толпы, Еремей остановился и вздохнул. Все поняли, что он очень устал, и бросились тащить кто лавку, кто стул. И страх исчез, заменившись благоговением. Разглядев его снаряжение, все сразу поняли, что человек этот свят и велик, и почувствовали радость чего-то нового, доброго, светлого и высокого. Нечто совсем постороннее нашему несчастному, холодному, боязливому влачению жизни пришло к нам, оторвало от земли, подняло согбенную голову к небу и звездам, вошло в плоть сердца, заставило работать ссохший на корню ум. Мы увидели новый, иной мир, мир без повсеместного страха, лжи, лицемерия, мир, который обрел нравственную цель существования, то есть жить по правде.

Тут Глеб достал папиросы, но, раздумав закуривать, сунул их обратно в карман.

– Но самое паскудное, Иван Силыч, мы оказались неспособными жить в этом новом, воссиявшем в сознании мире. При нашей рабьей бессловесности Еремея как беспаспортного бродягу и беглого крестьянина квартальный на наших глазах препроводил в часть. Да, мы еще какое-то время ощущали себя предателями, ничтожеством. Но носить это бремя длительное время тяжело. Хоть по временам хочется считать себя не совсем ничтожным и хоть капельку правым. И волей-неволей, занявшись самооправданием, мы, как сейчас я понимаю, согласились врать в собственную пользу, облегчать себя, доказывая собственную правоту всеми неправдами. То есть вернулись в свое прежнее состояние. Ну, и поехало… Вот толкует, к примеру, дядя, встретив сородича во дворе:

– Да, брат, Еремей-то, у него семь человек детей… Всех бросил, побираются, а он вот сытной жизнью пользуется. Говорят, в Киеве, у купчихи, у богатой…

– Вот те святой! – отзывается собеседник иронически.

– Они, эти угодники-то, тоже ловко! – рассуждает во дворе кучер, который днем раньше тоже вздыхал по Еремею. – Без паспорту шастает, вериги надел. Этак всяк может, особливо ежели с купчихой…

– У них и вериги-то фальшивые, – вклинивается кухарка. – Им бы только шаромыжничать… Опять же с купчихой – не сладко ли…

Солдат, стоявший в доме постоем и когда-то выходивший за пределы России, рассуждает особенно веско:

– У иностранцев, други мои, этого нет. Как это можно? Поди-ко у иностранцев не возьми паспорта. У них каждый младенец уж пронумерован…

И каждый уже забывает, что врет он сам себе самым бесшабашным образом, чтобы облегчить жизнь себе не только именно сейчас, когда еще ноет сердце, но и выработать нравственную стратегию жизни не по правде, а по лжи. Омут растеряевский ох и глубок…

А тот, что правду в себе не заглушил, – вдруг неожиданно поднялся с копешки Успенский, – тот, Иван Силыч, вон в крапивнике лежит, – Глеб хитровато дернул глазом в сторону городьбы.

Он отошел на несколько шагов от копны и разжег папиросу.

– Пойдемте чаю откушаем, как говорит Гаврила Иванович. Да и в обратный путь пора собираться…

Летом 1879 года Глеб Иванович жил у своего приятеля Андрея Васильевича Каменского на мысе Лядно близ Чудова, на правом берегу речки Ляденки. В Лядно Новгородской губернии он наезжал и позже. Живал он и на берегу Волхова, недалеко от села Коломно, против пароходной пристани у Селищенских казарм.

Семья Успенских была большая, а заработок, несмотря на каждодневный утомительный труд – всегда к сроку – неважнецкий. Купить небольшой дом было выгоднее, чем снимать помещение. В 1880 году Глеб попросил Каменского уступить ему три десятины по Еремину ручью, намереваясь купить у чудовского священника за двести рублей вполне пристойный дом. Место он хотел выбрать где-нибудь на окраине, чтобы не мозолить глаза хозяину и не быть на виду у тех, кто недреманно наблюдал за «неблагонадежным».

Переговоры с Каменским затянулись, и на лето следующего года Александра Васильевна сняла дом в усадьбе Курцево в деревне Сябринцы, расположенной на возвышенном берегу Керести, притоке Волхова, недалеко от железнодорожной платформы в Чудове. Живописная местность Успенским понравилась. А тут Глеб Иванович получил в «Отечественных записках» неожиданно высокий гонорар, и Александра Васильевна решила воспользоваться случаем, чтобы приобрести приглянувшийся ей дом. Осенью 1881 года Глеб с радостью извещал всех, что дом куплен. Так Успенские, наконец, стали собственниками: четыре комнаты внизу, четыре – наверху. Да плюс изба, правда, на почтительном расстоянии, которую, обиходив жилье, Глеб Иванович перенес и поставил позади дома. Да плюс бревенчатый амбар, который находился рядом с избой. Его Успенский тоже перенес на место компактного проживания, превратив в светлый «домик». Между домом и избой была сооружена легкая постройка с полом и стенами, но без потолка, получившая название «зала». Она стала излюбленным местом деревенских любителей потанцевать. Здесь, под открытым небом, охотно располагались и все те, кто приезжал к Успенским в гости.

Между «домиком» и избой-кухней возник дровяной сарай. Получился уютный «двор», из которого в дождь ли, в снег ли – не возникало необходимости выходить на улицу. Став хозяином недвижимости, Глеб Иванович неугомонно перестраивал ее, руководствуясь не столько необходимыми нормами безопасности, сколько собственной фантазией. Александра Васильевна фантастические проекты «зодчества» не пресекала, предоставляя возможность новоиспеченному домовладельцу почувствовать себя полноправным хозяином, но потом все возвращала на свои места.

Зато в саду, разбитом с левой стороны от дома (если смотреть от шоссе), Глеб распоряжался по собственному усмотрению. Он приглашал людей, сведущих в садоводстве, знающих местные сорта, и с их помощью рассадил сливы, смородину и в непосредственной близости к дому – березы. В глубине участка, около «домика» отвел место для огорода, который – с легкой руки Александры Васильевны – жил полнокровной жизнью. Липы, клены, дубки окаймляли участок и тянулись вдоль дорожки к Керести. На остальном пространстве господствовала трава, периодически скашиваемая мужиками за «подношение».

Как в любой «барской», по ироническому выражению Успенского, усадьбе, на участке был выкопан и зарыблен пруд, пользоваться которым разрешалось всем желающим.