Глеб отодвинул пивную кружку и повернулся в сторону невысокой сцены, откуда лилась песня. Знать, действительно, забило сердечко тревогу… «На тебя заглядеться не диво», – с какой-то неподдельной, влекущей к себе кокетливостью пела цыганка, повернувшись в сторону симпатичного молодого человека, очарованного ее голосом, –

Цыганка была будто живой иллюстрацией той, о которой она пела:

Старики на подарки не раскошелились, но в сердце юноши страсть закипела. Едва дождавшись окончания песни, Глеб кинулся к сцене, выискивая в кармане гроши. Перед самой сценой споткнулся о вылезшую из половой доски шляпку гвоздя, но удержался, робко вложил в руку цыганки нащупанные деньги и спросил, как зовут.

– Стеша, – чуть слышно прошептала смущенная солистка.

Глеб вернулся на место, глотнул пива, а Стеша в знак благодарности завела новую песню на полюбившиеся, видимо, ей некрасовские слова:

Весна и впрямь оказалась золотой: столько самых смешанных чувств Глеб еще никогда не испытывал. Собутыльники, подшучивая над замолкнувшим Глебом, рассосались, а он решил дождаться, когда Стеша освободится. Подруги долго не отпускали ее, но ему все-таки удалось увести цыганку в парк. О чем они говорили, знают только деревья Петровского парка. Но ежедневные посещения «Яра» и прогулки под луной привели к стремительному развитию событий. Молодой писатель, увлеченный Стешей и собственной персоной, сумел убедить цыганку в лучезарном будущем, а та – своих родителей. Правда, они потребовали, чтобы обручение прошло по цыганским обычаям: в доме невесты, в присутствии многочисленной родни.

Денег, конечно, у Глеба не было – ни на золотые обручальные кольца, ни на приличный костюм, ни на шляпу, которая жениху казалась необходимым атрибутом свадебного действия. Добрые кредиторы не поскупились на финансовую поддержку влюбленного, который неудержимо рвался в объятия Гименея.

Однако в самый последний момент жених оплошал. В толпе родных и знакомых, явившихся на помолвку в дом родителей Стеши, пробираясь к невесте, он потерял шляпу и вынужден был ретироваться, даже не показавшись на глаза возлюбленной.

Жених бежал быстрее лани, поймал извозчика и был таков.

А вскоре возникла необходимость поехать в Чернигов к родным для оформления кое-каких документов. Оттуда Глеб уже не вернулся в Москву, а перебрался в Петербург.

«Дело в шляпе» – шутили потом друзья Успенского, узнавшие о его неудавшемся сватовстве. А вот вспоминал ли он Стешу, об этом история умалчивает.

Да и волоокая солистка из цыганского хора горевала, видать, недолго: вскоре она стала купчихой.

Роман же с Александрой Васильевной, ставшей верной хранительницей очага Успенских, оказался гораздо продолжительнее и серьезнее. Глеб познакомился с нею летом 1868 года в Стрельне, где поселился на даче рядом с фабрикантом Василием Бараевым, отцом Александры Васильевны. Здесь же нашли пристанище Николай Курочкин, Николай Демерт и Иван Кущевский. Курочкин уже сотрудничал в «Отечественных записках», остальных через некоторое время Некрасов приютил тоже.

Компашка образовалась развеселая. Она не давала покоя даже соседним дачникам, которые удивлялись, когда же эти гулеваны работают. Они представлялись литераторами и с верою в собственный талант прожигали жизнь, не задумываясь о последствиях своего вольного существования. Дневал и ночевал у них и Николай Успенский.

Глеб в это время наблюдался у врача, тоже литератора, Фомина, и компания была к нему снисходительна, позволяя уединяться в саду с книгой. Когда все, что привез Успенский на дачу, было прочитано, свою библиотеку предложила дачница-соседка Александра Васильевна Бараева. Они стали общаться, называя друг друга и тогда, и впоследствии, когда поженились, по имени и отчеству. Возможно, потому, что им редко удавалось оставаться наедине.

Девушка была миловидной, с правильными чертами лица, на котором несколько подкачал носик – он был чуть-чуть крупноват. Несмотря на молодость отличалась серьезностью. Воспитание она получила в Мариинском институте и сейчас готовилась в народные учительницы. Любила театр, литературу предпочитала серьезную, заставляющую думать. Но веселиться тоже умела и при всей строгости могла открыть человеку, к которому относилась с симпатией, душу.

В домашней среде она чувствовала свое одиночество и испытывала потребность постоянно о ком-то заботиться.

– Человек совсем один на земле, Глеб Иванович, – сказала она как-то своему новому другу, к которому с первых встреч у нее возникло доверие и то, что называется духовной близостью. – Совсем один. И люди все – такие несчастные. Они должны сами помогать друг другу – ведь это правда? Бога не существует для меня, я не хочу себя обманывать. Я верю только в хороших людей.

Себя – свой характер, свою судьбу – Александра Васильевна сделала сама. Уже в молодые годы ее удручали тоска и скука, царившие в так называемых обеспеченных семьях, которые и в новую эпоху продолжали жить по старинке, с дворянской предрасположенностью к ничегонеделанью. Возможно, потому, что и делать-то они ничего не умели. В особенности – слабая половина.

Александра Бараева не хотела, да по своему темпераменту и не могла быть слабой половиной. Она видела, как быстро угорают в домашнем чаду ее подруги, имевшие возможность держать прислугу. Как-то она решила навестить довольно близкую ей Соню Кошкину, которая жила в одном из переулков на Лиговке. И не раз говорила о своей райской жизни.

Старый Петербург не любил просыпаться рано. Александра Васильевна приехала к подруге ближе к полудню. Дверь долго не открывали. Потом послышался хруст ключа в замке, и на пороге появилась, по всей вероятности, кухарка с распаренным лицом, откидывая с глаз седоватые пряди волос.

– Мне бы Соню. Она дома?

– А куцы ей деться! Кабы дело какое было… А у ей никакой заботы нету, ровно царица…

Вслед за кухаркой гостья тихо прошла вдоль длинного коридора, захламленного продавленными стульями, этажерками с покрытыми пылью журналами, какими-то корытцами и тазиками. Шаги ее сделались еще тише, даже боязливее, когда тяжелая дверь, обитая войлоком, ввела ее в переднюю, в которой со всех сторон пахнул на нее спертый, тяжелый воздух с запахом сырой гнили. Ей захотелось кашлянуть, но гнетущая тишина позволила ей только слабо покхекать в кулачок.

Та же тишина и тот же дух преследовали гостью в двух-трех комнатах, через которые она проходила. Раем пока не пахло. Но запах пыли и налет ее на всем, что попадало на глаза: на зеркалах с каким-то рисунком поверх рамы; на пошатнувшихся столах с непременно толстыми, будто пораженными какой-то неизлечимой болезнью ножками; на картинах, с которых удивленно взирали непременно полногрудые блондинки; на зеленых шторах, пожелтевших сверху, куда попадали солнечные лучи, – создавали впечатление, что это обиталище было древнее рая.