– По своему психологическому складу Иван Яковлевич был типичный растеряевец, но не озлобленный жизненными невзгодами, хотя любил поворчать и порассуждать о душе, которая у него была доброты неизмеримой. По вечерам, отряхнув все дела свои, садился он на скамеечку возле дома, и начинался очередной сеанс ворчания и брани. Ворчать он мог по любому поводу, зачастую забывая, от чего завелся. Поводы эти не могли понять и обыватели подгородной слободки, где жил отец, обихаживая фруктовый сад.

Смысл речей моего отца, чувствовавшего потребность касаться предметов, о которых отвык рассуждать простонародный ум, затемнялась собственным его невежеством, необразованностью, водкой – непристойной его спутницей, и некоторой долей того русского чудачества, которое является у простого человека, зачуявшего в своей голове необыденный ум. Поэтому, понятно, вся слобода считала моего отца человеком тронувшимся, чудаком и пьяницей. Мне, ребенку, тоже не всегда понятен был смысл отцовских речей. Но о чем бы он ни говорил, в его ворчании постоянно слышалось слово «душа», постоянно толковалось о ней, о ее погибели, о том, что ее забыли.

Я не случайно, Иван Силыч, обращаю внимание на эту общую черту отцовских ругательств, потому что она и по сей день много значит для меня, потому что она выходила не из простой болтовни. Вот, к примеру, сидит мой отец на лавочке, в одной рубашке, а рядом – напросившийся в собеседники сосед-купец, который кичился своим богатством. Не сейчас, вот именно в этот вечер. Но Иван Яковлевич вспомнил, что когда-то это было, и ни с того ни с сего начинает: не мирно, не тихо, а сразу задиристо:

– Плевать я хотел на твои богатства. – Сосед в недоумении. А отец как бы ему разъясняет: – Потому что в нонешнее время некуда мне и деть его по душе.

Сосед начинает заводиться:

– То-то, у тебя не густо, так ты и «не надо»!

– Дубина ты моздокская! – уже начинает набирать обороты отец. – Видал я деньги на своем веку, не твоим чета!.. Пропил я их, деньги-то, нищий теперь, а давай ты мне их, так я не возьму-у! Не надо мне их, потому душа не может по нынешнему времени сделать мне указания, куда их деть… Ты вот мне ответь, – изгибаясь фигурой, ехидно, чуть не полушепотом, спрашивает Иван Яковлевич: – Ты на какой рожон деньги копишь? Зачем тебе тыщи? Давай ответ!

– Тыщи-то? – мнется купец.

– Да, тыщи-то! Пятьдесят лет ты деньгу набивал, полсотни годов бился, можно сказать, как собака… Лишней стопочки не пропустил. Как ты теперича их потратишь-то с толком, «по душе»? Отвечай, тогда я могу продолжить с тобой разговор.

– Ах ты башка, башка! – удивляется сосед, так и не подобрав сокрушительного ответа. – Чай, и на это дело мастер был… Ты наживи-ко спервоначалу!

– Ты меня не уедай… Мастер… У меня душа требовала… А тебе, дубине, делают вопрос, ты и отвечай, пивной котел! Не верти хвостом. С умом ли ты можешь их истратить по нынешнему вр-ремени?

– Проломная голова! – горячится купец. – Есть у тебя дети-то, у шишиги?

– Есть дети, – удовлетворенно кивает головой отец. – Ну?

– Ну и у меня есть.

– Ну? – наступает отец.

– Что еще? Что нукаешь?.. Для детей наживаю… Гвоздь каленый!

– Для детей? – переспрашивает отец и, ударив себя по колену, произносит: «Пач-чиму? Пач-чиму для детей? Вобла ты астраханская безмозглая!»

– Дубье ты пустоголовое! – только и находит ответ купец.

– А я, – чувствуя себя победителем, мечтательно произносит отец, – можа, на Дон поеду, на Волгу аль в Сибирь… Людей чужих посмотрю, вольным воздухом подышу… Душе простор дам! Эх, куманек дорогой! – начинает уже иным тоном отец. – Не в тебе одном души нет. Во всем народе ее не стало. Видал ты в горнице у нас портреты родителей моих?

– Видал я твои портреты, – уже примиренно отвечает сосед.

– Седенького старика-то помнишь, ай нет?

– Видывал, видывал, – отвечает купец.

– Так вот это, друг сердечный мой, прадедушка мой, царство ему небесное! Вот у него была душа, да не заказная, а своя… Глупы ли, умны были старички, а как-никак умели жить своей совестью…

Глеб Иванович так увлекся рассказом, изображая все в лицах, а я так заслушался, что мы забыли про застолье.

– Заговорили вы меня, Иван Силыч, – улыбнулся он и поднял, как обычно, на уровне стоящего на столе локтя рюмку. Мы беззвучно чокнулись, похрустели соленым огурчиком, и Глеб продолжил.

– Жизнь моего отца вовсе не так бедна впечатлениями, чтобы его бедный, заброшенный и неразвитый ум не получил потребности раздумывать вообще о жизни человеческой и ценить в ней только свободное развитие нравственных движений души. И до того, как жениться, он долго гонялся за острыми ощущениями, к которым влекла его «душа».

Началось все с того, что он поехал из города к кому-то на свадьбу в село Дубки. А оказался в Дубах. Надо было зайти в кабак, чтобы узнать дорогу. А там сидел дворовый человек и играл на флейте. Через полчаса отец уже угощал его и упросил научить музыке. Обучение это – за угощение и деньги – заняло недели две, после которых и учитель, и ученик оказались в Нижнем Новгороде. Что они делали там и долго ли были, отец никогда не мог толком рассказать. Но уроки закончились после того, как Иван Яковлевич учинил в трактире мордобой половому по поводу селянки. Пострадавший бросился за будочником, а отец – на отходивший пароход. И очутился близ какого-то монастыря. Трогательный звон, сзывавший братию к ночной молитве, размягчил его отягощенную грехами душу, которую он пожелал очистить молитвою. Он сошел на берег, отстоял молебствие и попросил позволения побыть в монастыре для молитвы. Люди там оказались добрые, приняли его с искренней теплотой, он стал поститься и желал принять схиму. Один монах за сходную цену предложил отцу продать вериги и заковать его на веки вечные. Такая перспектива его не устроила, и дело спасения души кончилось пьянством, дракой и бегством. Спьяну и сглупу отец исколесил всю Волгу. В Астрахани познакомился с персианами и собрался ехать в Персию. Учился ходить по выпуклой стороне надутых ветром парусов, но сорвался и разбил бок. Путешествие в Персию отложилось. Тут повстречался Ивану Яковлевичу силач-немец, который поднимал на одном пальце десять пудов. Не ощущая в себе силы молодецкой, отец не дерзнул обучаться цирковому искусству. Немец ограбил его и чуть не убил. Пришлось возвращаться на родину.

Но на этом скитания Ивана Яковлевича не кончились, а продолжались еще многие годы. Из них он вынес уменье играть на гитаре две-три чувствительные пьесы, от которых впоследствии плакала моя матушка, да внешний вид бродячего человека. Конец этих бесплодных скитаний для отца, оставшегося без денег, мог бы оказаться весьма печальным, если бы не «добрый барин», когда-то погуливавший с Иваном Яковлевичем. Он случайно встретил отца в Москве, когда тот в отчаянии собирался продаться в солдаты. Барин взял отца с собою в одну подмосковную деревеньку и определил садовником, поскольку у отца уже были навыки этого дела. Здесь он и женился на моей будущей матери, занимаясь садоводством. Но «душа» по-прежнему влекла его на просторы Волги и Дона, до которых, став семейным, он так и не смог добраться…

Александра Васильевна уже не раз заглядывала в «залу», но не осмеливалась прервать Глеба Ивановича. Потом, когда гул в гостевой комнате усилился, она набралась смелости и пригласила нас в общую компанию. Уходя из «залы», Глеб подытожил:

– Вот теперь, Иван Силыч, вы знаете, откуда у меня склонность к разведению садов…

Глеб рассказал мне много интересного. Но самое неожиданное ждало меня впереди.

В комнате, где шло празднование, было жарко и дымно. Стоял разноголосый гул.

Семен Семенович что-то увлеченно рассказывал «мышке», а «сосед» поддакивал полногрудой блондинке, кивая в такт заметно ослабевшей головой.

– А, отшельники заявились, – громогласно возвестил он при нашем появлении.

Все поднялись, и вновь прибывшие гости приступили к здравицам в честь надоевшего Глебу Глеба Ивановича.