Да, теперь эту пещеру отыскать просто. Любой малыш, поняв вас с полуслова, покажет, где она находится. Но в то давнее время постороннему человеку едва ли удалось бы ее обнаружить. Даже если бы ему вдруг вздумалось спуститься по отвесному, густо заросшему кустарником склону в глубокий овраг. Вход в пещеру был узкий, к тому же его искусно маскировали: зимой хворостом, летом свежими ветками.

Кроме каких-то особых случаев, ребята собирались обычно в пещере — где даже в зимнюю стужу было не холодно, — и проводили здесь время до сумерек, так как с наступлением темноты по селу больше разгуливало теперь патрульных, и трудно было пройти через все село, не обратив на себя их внимания.

Наверху, в зарослях, ребята оставляли дозорного, чтобы он мог вовремя предупредить их об опасности. Дозорный приветствовал каждого из своих товарищей паролем: «Ты готов?» И слышал в ответ: «Всегда готов!»

Тесно, плечом к плечу, ребята усаживались в подземном коридоре. Мигающий огонек коптилки неярко освещал их задумчивые лица; смутные, колеблющиеся тени качались на стенах, на низком потолке. Но эта тесная пещера казалась тогда пионерам самым уютным, самым прекрасным домом на земле.

Девочки хозяйничали здесь на славу. Подметали земляной утоптанный пол полынными вениками, следили за тем, чтобы в коптилке всегда было масло, а в пузырьке — чернила. Правда, Вариной мечты — готовить здесь еду — они осуществить не могли, так как задохнулись бы от дыма, если бы развели в пещере огонь. Однако время от времени кто-нибудь из ребят тащил сюда то чугунок с каким-нибудь супом, то вареной картошки. В пещере появились разные чашки и плошки. В углу всегда стояло ведро с водой.

«Но все-таки, — говорили мальчики, — прежде всего это штаб, а не хата». Здесь хранился отрядный дневник, который сообща вели члены Каровского союза пионеров. А в «кладовой» прятали оружие — тщательно смазанный маслом «вальтер», два автомата, найденные в степи, и гранату «лимонку». Здесь лежала и тетрадка, где Вася записывал подвиги отважного Карова. На стене висела выпущенная каровцами газета.

Уж давно Борис предложил создать свой шифр — как ни избегали они этого, но время от времени им приходилось писать друг другу или записывать для памяти разные сведения. Наконец отрядный дневник нужно было вести так, чтобы его никто из посторонних не мог прочесть. Словом, они решили, что шифр необходим и надо его выдумать.

Это оказалось очень интересно. Они написали в столбик весь алфавит, а потом против каждой буквы ставили шифровальный знак. Каждый придумывал, что мог — кто галочку, кто крестик, кто треугольник, кто вообще какую-нибудь загогулину. Толя Цыганенко предложил К. и Л. обозначать одинаковыми значками.

— Нипочем не догадаются — говорил он.

Ребята смеялись: им представлялись враги, которые бьются над хитроумным шифром и никак не могут его разгадать.

И дневник и статьи в стенную газету писали шифром.

С тех пор как в пещере поселились девушки — Варя Топчий и Надя Курочка, — она совсем уже стала походить на дом. Вдоль стен мальчики смастерили козлы с настилом — доски для этого пришлось тащить сюда ночью, — раздобыли старые платки и ветхие одеяла, которыми девушки старались возможно аккуратнее застилать свои постели, хотя это было нелегко. В селе никто не знал, где скрываются Надя и Варя, не знали этого даже семьи Топчий и Курочки, однако время от времени, всегда поздней ночью, к Носаковым в окно стучали. Вася брал узелок с провизией и исчезал в темноте.

Удивительное место была эта пещера. Здесь можно было говорить все, решительно никого не боясь и ни на кого не оглядываясь. Здесь можно было даже тихонько петь песни — и про Каховку, и про тачанку, и «Идет война народная» — правда, в этих случаях у пещеры выставлялся дополнительный часовой.

Сидеть взаперти девушкам было тяжело — угнетало не только одиночество, но и страх за близких. Говорили, что фашисты жестоко карают тех, кто не явился по повесткам, а родных берут заложниками.

Ребята, как могли, старались развеселить девушек. Особенно успевала в этом Лена, у которой был просто дар передразнивать людей, да так похоже, что Надя и Варя, как бы ни было тяжело у них на душе, невольно смеялись до слез.

— Лена, — просили они, — покажи, как ходит Тимашук.

Ну, кажется, чем похожи маленькая легонькая Лена и старый толстый Тимашук?

И все-таки стоило Лене выйти на середину пещеры, стать, ссутулиться, взглянуть исподлобья, и все тотчас же видели — это стоит Тимашук и смотрит на них своим мутным взглядом.

Хорошо было в пещере!

И все-таки жизнь — та тяжелая, злая жизнь, которая шла в селе, — все время напоминала о себе. Долго спорили ребята, говорить ли Варе Топчий о том, что гитлеровцы взяли заложником ее отца.

— Как же про отца дочери родной не сказать? — говорила Нина Погребняк. — Она нам этого не простит!

— А ведь Степан Топчий, когда его уводили, приказал, чтобы Варя ни за что не выходила, — сказал Вася.

— Она и не выйдет!

— Как же! — возразила Лена. — Как узнает, что из-за нее отца посадили, так сейчас же выйдет.

— А ты вышла бы? — спросила Нина.

— Конечно. А ты бы не вышла?

— А вот он велел ей сидеть и прятаться!

…Однажды вечером к Наде прибежал Гриша Тимашук — он по-прежнему предпочитал разговаривать с Надей, остальных ребят не то боялся, не то стеснялся.

— Передай своим, — начал он, — жив старик Топчий. Батька говорит, немцы ничего пока заложникам не делают.

— И что ты ко мне цепляешься? — спокойно ответила Надя. — Да разве ж мне Топчие родичи или сваты? Только я так скажу: напрасно старика держат! Не станет Варя в селе хорониться. Дура она, что ли?

Неужели, думали после ребята, Гриша все-таки знает об их делах и о том, что они прячут девушек? Знает и молчит? Это никак не укладывалось в голове у ребят. Плохой он, Гриша, или человек как человек?

Мальчишки, особенно Борис, начали дразнить Надю: «Вон твой ухажер топает».

Но Надю не так-то легко было вывести из себя.

— Этот ухажер, между прочим, спас нас от беды, — ответила она однажды Борису, холодно взглянув на него своими зелеными глазами.

Домна Федоровна, с которой ребята по-прежнему всем делились, советовала ни в коем случае не говорить Варе Топчий об отце. И Прасковья Яковлевна Никулина сказала Лене:

— Мы-то с Топчием, считайте, отжили свое! А вам жить да жить. Поверьте моему слову: век он вам не простит, если что стрясется с Варей.

Почти все каровцы уже открыли матерям свою тайну. Лена — первая. Прасковья Яковлевна выслушала дочку без удивления, точно ждала этого. В их чистой, просторной хате часто останавливались гитлеровские офицеры. И может, Никулиным особенно не везло, только не было среди этих офицеров… людей. Не забыла Прасковья Яковлевна и восемнадцатый год, когда немцы оккупировали Украину… Нет! Не могла Прасковья Яковлевна сказать Лене: «Пусть пишут листовки другие, а ты не смей».

Оля Цыганкова долго не решалась довериться матери, а та не могла понять, куда и зачем так надолго дочка уходит из дому.

— Мне уж соседи глаза колют — мол, нашла твоя дочь время для гулянок! — гневно стыдила она Олю. — Чтоб ни шагу больше из хаты! Не пущу!

В конце концов Оля объяснила матери, что уходит не на гулянье. Мать долго плакала, крепко прижав девочку к груди, но ничего ей не ответила. Своим молчанием она словно говорила: «Мне страшно за тебя, но я не могу, не смею тебя удерживать! Ты поступаешь, как надо».

О том, что это она наклеила на спину полицая листовку, Лена матери не сказала. И что она наказана товарищами — тоже. Но легко ли обмануть мать? Прасковья Яковлевна уже заметила, что Лена не в себе.

А она и вправду томилась, грустила. Вася, знавший ее лучше остальных, понимал, что с ней происходит, но молчал. Не хотел Вася навязывать ребятам свою волю, — они наказали Лену, они пусть и решают: настало ли время снять наказание?

Как-то Оля Цыганкова сказала:

— У нас бумага кончается. Кого бы нам послать в Артемовск?