Они стояли около рынка. Дождь хлестал вовсю, оба вымокли до нитки, но Вася этого не замечал. Страшные новости оглушили его.

— Борька в Германии? Егорку повесили! Такого маленького? За что?

— У них спрашивать — за что! Людей так и косят. Стреляют, вешают, жгут. Поповка вся как есть сгорела. Тише!

Ольга умолкла — мимо проходил патруль. Вася смотрел на нее и не узнавал — так она исхудала, так запали у нее глаза и побелели губы.

— Ты болела? — спросил он.

— Все мы болеем, — ответила она с отчаянием. — Все мы тоской болеем. Я про своего с начала войны ничего не знаю. Жив? Убит? Маюсь с двумя ребятами и ничего про свой завтрашний день не понимаю. И ни о чем не спроси, ничего не скажи.

— Оль, зайдем к нам. Обсушись, согрейся!

— Ни! Мне бы до вечера доплестись до села. Галю порадую, что тебя встретила. Она просила к вам зайти, а я не обещалась. Повезло вот… Не ждала — увидела. Как тетя Домна-то? Обратно не думает?

В последнее время Вася с матерью только о том и думали: домой! Скорей домой, в Покровское! Вот поставят Костю на ноги — и домой!

— Гале скажи, что скоро придем, пускай ждет, — сказал Вася.

И долго еще стоял и смотрел вслед женщине, которая к ночи будет в Покровском, и встретит там утро, и увидит всех, о ком он так тосковал.

…Домна Федоровна слушала Васю, крепко переплетя пальцы.

— Нет, — сказала она. — Придется ждать. Домой хочу, к Гале, все сердце изныло. Но подождем. Боюсь, угонят тебя, как Бориса.

А Вася лег на кровать, укрылся с головой и крепко стиснул зубы, боясь расплакаться. Он видел вереницу людей, которых гнали в Германию, и среди них лучшего своего друга — Борю Метелева.

В тот день выпал первый, ранний по здешним местам снег. На улице было свежо и тихо. Пахло зимой. К Носаковым постучался Коля Шиленко, младший брат той женщины, которую, увидев в окне, убил фашист. Коля жил с бабушкой и маленькой племянницей. Его постоянно можно было видеть с девочкой на руках — у крыльца, в палисаднике или в поле за домом.

Мальчики всегда вместе ходили на рынок, пытаясь обменять какую-нибудь ветошь на еду. На этот раз Коля пришел с Лешей, соседским парнишкой, с которым они вместе учились в школе.

Вася вышел к ним, и ребята, не сговариваясь, направились не к рынку, а в поле, простиравшееся почти сразу за Васиным домом. Всем хотелось подышать зимней свежестью. Вася даже нагнулся, сгреб в горсти снег, помял его в пальцах, хотел было запустить в Колю, но вместо этого вяло выронил снежок на землю. Не хотелось играть в снежки, радоваться снегу, зиме. Мальчики молча шли полем. Вдруг Леша сказал:

— Ребята, что я вам покажу. Пойдем туда, за овраг. Я уже третий день знаю, только не пойму, чего там.

Они миновали овраг, обогнули лесок и увидели издали небольшой участок поля, со всех сторон обнесенный колючей проволокой. Вдоль изгороди с автоматами в руках ходили солдаты. В легких, уродливо коротких шинелях им, видно, было не очень тепло, поэтому они шагали быстро, будто хотели кого-то обогнать.

За проволокой не было ни машин, ни орудий, и мальчики не могли взять в толк, что, собственно, солдаты охраняют. Подойти ближе опасно: место открытое, заметят, пожалуй, еще стрелять начнут. Раз колючая проволока — значит, военный объект. За проволокой маячили какие-то люди.

— Пойдемте, — шепнул Коля.

Ему тут было знакомо каждое деревце, каждый овражек. Он повел ребят, велев им пригнуться, к кукурузному полю. Высокие, засохшие на корню стебли кукурузы и невыполотый бурьян образовали сплошные заросли и тянулись почти до самой изгороди из колючей проволоки.

Ребята то шли, то ползли, поминутно замирая на месте. Им казалось, что шелест сухих стеблей слышен за версту.

— Стоп! — прошептал Вася.

Мальчики очутились почти у самой изгороди. Они лежали, опершись на локти, а в трех-четырех шагах от них были пленные. Да, за колючей проволокой, в грязных, изодранных гимнастерках, а то и в одном нижнем белье, прямо на земле, тесно прижавшись друг к другу, сидели русские солдаты. У них не было крыши над головой, они жили под открытым небом и спали на голой, уже схваченной морозом земле.

Вася огляделся. С этой стороны лагеря почти не было охраны. Часовой ходил до кукурузного поля и тотчас поворачивал назад.

— Боятся! — прошептал Коля. — Боятся, как бы кто в них не запустил камнем.

— Камнем! Пули в затылок — вот чего они боятся! — ответил Вася, продвигаясь все ближе и ближе к изгороди.

Руки у него окоченели, но сейчас он этого не замечал. Он приметил пленного, который сидел почти вплотную к проволоке и пристально смотрел на него.

— Хле-ба…

Вася не услышал, он увидел это слово: его одними губами произнес пленный.

— Хлеба просит, — шепнул Коля.

У мальчиков ничего не было с собой — ведь они и шли-то на базар, чтоб принести оттуда какой-нибудь еды. Вася пошарил в карманах — ни корки. Но как уйти, ничего не дав, не перемолвившись ни словом?

Уже стемнело, когда к Носаковым пришла тетка Настасья. В сумке у нее лежали черные сухари и печеная тыква.

— Как твой затворник? — спросила она еще с порога.

Домна Федоровна приложила палец к губам.

— Уткнется в подушку и молчит, — ответила она тихо. — Сам, как народившийся теленок, еле на ногах стоит, а хочет уходить.

— Ни, ни! Мой велел сказать, чтоб и думать не смел. Когда надо будет, скажут.

— Здорово! — вдруг послышалось у нее за спиной.

В кухню вошел Костя. Одной рукой он опирался на стену, другой — на толстую палку.

— Вот испугал! Аж в голову ударило! Ну, чего встал? Жизнь тебе надоела, что ли?

— Не шуми, не шуми, Настя! — сказала Домна Федоровна и добавила почти про себя: — Да где же он? Куда запропастился? Ведь с утра…

Она вышла в сени проверить запоры на дверях, а Костя, присев на табуретку, торопливо заговорил: — Уходить мне надо. Она чуть не голодная сидит, все мне да Васе. Посмотрите, как исхудала — насквозь светится. Вчера вошел сюда, а она картофельные очистки ест. Я говорю: вы что же это? А она: от них самая польза. Уходить, уходить мне надо! Что, не видно Васи? — спросил он, поднимаясь навстречу Домне Федоровне.

— Не видно. А ты иди, иди к себе. Погулял — и хватит. Иди, голубчик.

— Да где же это Василий! — удивилась Настасья. — Что ж ты ему позволяешь своевольничать? Как ни придешь к тебе, он в бегах. Долго ли до беды? Крепкое же у тебя сердце. Ведь сын он тебе! Если не ты — кто же его сбережет? Не обижайся, я ведь тебе напрямик. В такое время чтоб бегать…

— Помолчи-ка, — вдруг спокойно и печально сказала Домна Федоровна. — И так сердце не на месте. Стучат!

И верно, стучали в наружную дверь, часто, нетерпеливо.

— Подай голос! — шепнула Настасья, а сама, схватив Костю под руку, потащила его к чулану.

— Кто там? — спокойно, нараспев спросила Домна Федоровна, помогая невестке передвинуть сундук.

— Это я, мама. Откройте, — отозвался Вася и добавил тише: — Я один.

Едва он вошел в дом, Настасья сердито набросилась на него:

— Ты что, сказился? Носит тебя нелегкая! А что мать без сердца сидит…

— Мама, — сказал Вася, будто не слыша этого крика, — вы не сердитесь… Я вашу кофту на рынке хорошо обменял. Мне и хлеба дали, и сала. Только я ничего вам не принес. За городом лагерь для пленных…

— Ну вот, конечно! — сказала Настасья. — Теперь и вовсе есть-пить перестанут. Улицу не натопишь, весь свет не накормишь!

А на другое утро тетя Настя принесла Носаковым ведро каши. Домна Федоровна даже не стала спрашивать — кому это? Она просто переложила кашу в две высокие кринки, обе кринки поставила в котомку, а котомку приладила Васе на спину. И в сумерки Вася снова пошел к лагерю военнопленных.

То ли гитлеровцы знали: пленные истощены, едва переступают с ноги на ногу и поэтому далеко не убегут, то ли боялись партизан, только часовой подходил к кукурузному полю и поворачивал назад. Прежде чем он возвращался, можно было успеть подползти к проволоке, передать то, что принес, и ползком уйти обратно.