И скрепя сердце Домна Федоровна снарядила Васю к Егору Ивановичу.

— Он тут всех знает — докторов и учителей, всех. Иди осторожно, задами. Долго не сиди. Запомни хорошенько адрес, имя и отчество. Объясни, что к чему, — и обратно. Мне одной боязно, слышишь?

Вася шел быстро — и потому, что не хотел оставлять мать надолго одну, и потому, что возвращаться надо было засветло: после восьми — комендантский час, не разрешалось ходить по улицам.

Но едва он переступил порог дядиного дома, как дверь снова отворилась и вошел немецкий офицер в сопровождении белокурого молодого человека, сильно припадавшего на правую ногу. Он поздоровался по-украински и по-украински же сообщил Егору Ивановичу, что у господина офицера в сапогах гвозди. Нужно их забить, и на всякий случай: не выложит ли Егор Иванович сапоги стельками?

Со страхом и удивлением смотрел Вася, как Егор Иванович усадил офицера на стул, как помог ему снять сапоги и постелил под ноги чистый домотканый коврик.

— Вот так, вот так оно будет лучше, — приговаривал он. — Удобно ли? Я сейчас, мигом! Вот и нет гвоздочка! А вот и стелечка!

Молодой человек переводил эту подобострастную скороговорку, и офицер, чуть улыбаясь, покачивал головой.

Вася не мог бы сказать, каков он собой, этот офицер. Ему казалось, что он ослеп и не видит ничего, кроме искательной улыбки на дядином лице.

Больше всего Васе хотелось тотчас уйти. Выругаться и уйти, хлопнув дверью. И никогда, никогда не приходить сюда больше. Вот почему дядя не хотел, чтобы они жили у него. Он уже тогда ждал фашистов. Ждал — и не хотел лишних свидетелей своего отступничества. Но как же спросишь у него про доктора? Как же теперь будет с Костей? Нет, дяде Егору про него рассказывать нельзя.

— А если понадобится, опять придем! — услышал он голос переводчика.

— Хорошо, хорошо! Если что понадобится, милости прошу! — повторял дядя.

За посетителями захлопнулась дверь. Егор Иванович обернулся к племяннику и спросил устало:

— Ну, чего задумался? За делом пришел или так?

— За делом, — ответил Вася сквозь зубы. — Только своего дела я вам не скажу.

Возвращаясь домой, Вася столкнулся в дверях с тетей Настей. Он пропустил ее, не сказав ни слова, не ответив на ее «здравствуй», не ответил и на сердитый возглас матери: «Ты что, оглох? Совсем разбаловался». Он только спросил:

— Вы ей сказали про Костю?

— А как же? Она говорит, нет сейчас доктора в Артемовске. Она сказала…

— Она вам наскажет! Мама, они с дядей Егором фашистам продались!

— Не дури! — прикрикнула Домна Федоровна. — Ты что это несешь?

— Мама, он на них работает!

— Да замолчи! Не хочу такого слушать! Он никогда без дела не сидел, всегда работал. Вот и сейчас поделку берет.

— Я сегодня видел: выслуживается. И офицеру половик под ноги, и «приходите, заходите», и…

— Молчи, говорю! Не болтай! Честней его на свете нет!

— А почему он нас из дому вымел? Почему не хотел, чтоб мы у него жили? Нет, вы не видели, какой он сегодня был! Видели бы — не говорили!

— Я тебя пальцем никогда не тронула, а сейчас велю: молчи. Не то…

Этого еще недоставало! Никогда в Васиной жизни не было такого дня. То, что он видел у дяди, душило его, не давало покоя. Но разговор с матерью был еще хуже. Они всегда были заодно, никогда не ссорились. Вася не помнил, чтобы мать на него прикрикнула, не то, чтоб ударила. А сейчас… Вася взглянул на нее исподлобья и отвернулся. У нее побелели губы — так она рассердилась. И руки дрожали, когда она сказала:

— Садись ешь.

— Не буду, — ответил Вася.

Он приотворил дверь в чулан. Костя лежал, свесив руку. И беспомощная эта рука, и запавшие глаза напомнили Васе, каким был Костя в то лето, когда жил у них в Покровском, — рука эта так ловко размахивала топором, так лихо перебирала лады гармошки, а глаза весело блестели.

Покровское… Длинная улица. Степь за селом. Овраг в степи, где Вася собирался с товарищами. Побывать бы там…

«Что же мы будем делать с тобой?» — думал он, глядя на Костю. Мать хорошо ухаживала за больными, но она ничего не могла поделать с этими красными опухшими ногами, с этим жаром, который мучил и иссушал Костю.

— Чего глядишь? — прошептал Костя. — Видно, пропадать мне. Ничего не попишешь! Судьба такая… Не узнал про доктора-то?

— Нет его в городе. Но мы чего-нибудь придумаем.

— Придумаешь тут. И сам не выручусь и вас погублю. Если кто про меня узнает, вам несдобровать. Всех порешат. Ты никому не говорил?

— Никому! Никто не знает, только мы с мамой.

«А Настасья? — тут же подумал Вася. — Нет, какие ни есть, доносить они не станут». А у самого заныло сердце. Ведь дядю Егора он любил, как отца. Сейчас же даже спросить у него ни о чем не может. Не хочет он слышать, что ему скажет человек, который говорил врагу: «Я сейчас, я мигом!»

А дом, куда Вася постучался в тот вечер, когда они с матерью подобрали Костю? «Уходи, пока цел». Что же, теперь так и жить со страхом, оглядываясь, — а вдруг донесут?

Надо идти обратно в Покровское. Там он за каждого поручится, там он всех знает, как самого себя. Они с Борисом что-нибудь придумают! Они не будут сидеть сложа руки. Не маленькие… Васе — пятнадцать, Борису — шестнадцать. Там все свои — и Володька Лагер, и Толя Цыганенко, и Толя Погребняк. На каждого можно положиться. Девчонки? Нет, это дело, пожалуй, не для девчонок. А какое такое дело? Он еще сам не знает. Но одно он знает твердо — говорить врагу: «Я сейчас, я мигом!» — он не будет никогда!

…Ночью в окно к Носаковым постучались. Стук был осторожный, еле внятный — фашисты так не стучат. Сердце у Васи бешено колотилось, когда он вскочил с постели и вместе с матерью передвинул стол к сундуку, который стоял у дверей чулана. Потом приотворил окошко и, высунувшись, тихо окликнул: «Кто там?» У окон никого не было, но на крыльце кто-то сидел. Вася вышел в сени и осторожно открыл дверь. Тотчас с крыльца поднялась темная фигура и со словом «свой» вошла в комнату.

— Горячей воды. Окна хорошо завешаны? Где больной? — тихо говорила женщина.

Это была медицинская сестра. Она двигалась бесшумно. Засветила фонарик, вошла к Косте в чулан. Осмотрев его, прокипятила шприц и сделала укол.

— Смотрите хорошенько, — шепотом сказала она Домне Федоровне. — Через четыре часа вам придется повторить укол самой.

— Помру я? — тоже шепотом спросил Костя.

— Не спеши! Еще поживешь. Ну молодцы, вовремя вы меня позвали. А теперь слушайте внимательно: двое суток надо делать вот эти уколы. Вы поняли? Попробуйте, покажите… Так, молодцом. Ну, на вас, кажется, вполне можно положиться. А эти порошки…

Вася слушал с нетерпением. Он хотел понять: кто прислал ее? Кто сказал ей? Ведь никто, никто не знал? Кроме…

Он не разглядел лица медицинской сестры, он только слышал ее тихий голос, почти шепот, и ощутил крепкое пожатие ее руки.

— А кто вас прислал? — спросил Вася, отпирая ей дверь.

— Знаешь пословицу? Много будешь знать…

Вася понял, что она улыбается. Он больше ни о чем не спрашивал, только секунду постоял на крыльце, стараясь разглядеть, куда она пошла, крадучись в темноте.

— Мама! Кто же ее прислал? — только и спросил Вася.

— Егор. Больше некому, — ответила Домна Федоровна. — Кто же знает? Мы да они…

— Вася, ты?

Вася оглянулся. У него чуть сердце не выпрыгнуло, перед ним стояла Ольга Платоненко, их односельчанка и соседка. Она была сверстницей Васиной сестры, они вместе кончали школу и замуж вышли одновременно.

— Оля! — Вася схватил ее за руку. — Как наша Галя? Что с Толей?

— Живы. С ними — ничего.

— А с кем? Что Метелевы? Никулины?

— Борьку Метелева в Германию угнали. Ночью прямо с койки стащили. И сестру его, значит, Татьяну. У Никулиных фашисты стоят. А Егорку помнишь? Нечипуренко внука? Его повесили.