— Она была какая-то страшная, — нерешительно сказала Лена.

— Еще бы не страшная! — ответил Вася. — На ней везли Петровича…

Каждый день девочки, которые продолжали ходить в школу, рассказывали товарищам, как там идут дела, Учителя задавали на дом уроки и неумолимо требовали, чтобы их выполняли. Ребятам приходилось писать на оберточной бумаге и даже между зачеркнутыми строками в старых тетрадях — новых тетрадей раздобыть было невозможно.

В школу по-прежнему приходили полицаи. Они кричали на учителей, которые будто бы продолжали учить детей по-советски, настраивали их против немцев. Они грозили закрыть школу, а учителей «сдать» в комендатуру.

А учителям вовсе не приходилось настраивать своих учеников против фашистов. Им было не до этого. Они жили в постоянной тревоге за ребят, ломали головы над тем, как уберечь их от страшной расправы, какими еще словами убедить не подвергать себя и своих близких смертельной опасности.

По приказу коменданта во всех классах были повешены портреты Гитлера. Но они не провисели и суток. Ольга Александровна спросила у ребят:

— Ну, зачем было снимать портреты? Что от этого изменится?

— В школе теплее будет, — незамедлительно отозвался кто-то из учеников.

— Мы ж сегодня фюрером печь растапливали.

Учительница строго распорядилась:

— На перемене возьмете в шкафу новый портрет и повесите.

— А мы бы Гитлера и живого с радостью повесили, — раздалось в ответ.

При этом «веселом» разговоре присутствовал Гриша Тимашук. Легко было себе представить, что произойдет после того, как он расскажет обо всем своему папаше.

Но прошло два, три дня, неделя. По-прежнему исчезали со стен портреты Гитлера, о чем Гриша не мог не знать, однако пока что ни учителей, ни учеников в комендатуру полицаи не «сдавали».

Однажды Ольга Александровна повторяла с учениками типы простых предложений и попросила их придумать и написать в своих классных тетрадях по два предложения. Проходя между партами, она заглянула в одну тетрадь, другую, третью. Во всех тетрадях было написано почти одно и то же: «Бей фашистских гадов!», «Гоните фашистских захватчиков с родной земли!»

Об этом Вася с Борисом узнали от самой Ольги Александровны, которую они зашли навестить.

— Ну подумайте, для чего это? — сказала она. — Ведь в класс каждую минуту могут войти полицаи.

— Жизнь им надоела — вот что! — рассердился Вася и пообещал учительнице поговорить с ребятами.

Вася не кривил душой, он и вправду злился на этих смельчаков. Но в то же время гордость, радость переполняли его сердце. Он знал, что стоит сказать слово, и эти и многие-многие другие ребята будут в их подпольном пионерском отряде.

…Давно уже наступил декабрь, а в Покровском все лили и лили дожди. Цепкая, жирная донбасская грязь стаскивала с ног галоши, башмаки, и чтобы пройти село из конца в конец, надо было затратить не менее часа. А Лене, Оле и Наде приходилось совершать этот путь — туда и обратно — почти изо дня в день. Но что самое плохое — стало заливать пещеру. Пришлось делать высокий порог и укреплять его досками, чтобы не размыло, а сверху смастерить из досок замаскированный дерном навес. Голые кусты уже не могли служить надежным прикрытием, хотя к ним ребята и натаскали ворох таких же голых веток.

Теперь пещера была им нужнее, чем летом, не только потому, что в дождь и в холод им негде было укрыться, но и потому, что дел у них стало больше. Шли бои под Сталинградом, и ребятам хотелось, чтобы все-все покровчане знали о геройстве, мужестве наших воинов, и для этого каждую новую сводку они переписывали во многих экземплярах. Очень выручали ребят их «пленницы» — Надя Курочка и Варя Топчий, которые умели писать быстро печатными буквами.

По-разному прежде относились на селе к их листовкам: были люди, читавшие и перечитывавшие их. Однако не раз ребята замечали, как какая-нибудь осторожная женщина, завидев издали листок, либо поспешно переходила на другую сторону, либо кидалась, хватала его и рвала, даже не прочитав. Она боялась.

Теперь, когда на Волге, так близко от них, шли бои, день от дня становившиеся все ожесточеннее, отношение к листовкам сильно изменилось. Прошли те времена, когда ребята могли написать лишь «Кровь за кровь!» и «Смерть фашистским оккупантам!». Такие листовки в селе, где стояли гитлеровцы, были и событием и подвигом, но все-таки писать изо дня в день это и только это…

Теперь «Смерть фашистским, оккупантам» были только заключительными словами. Им предшествовала сводка Совинформбюро.

Вражеские сводки не раз сообщали, что Сталинград пал, подобно тому, как раньше они рассказывали о вступлении немецких войск в Москву. Люди и верили и не верили. Они и надеялись, что это ложь, и боялись, а вдруг это страшная правда. Кто знает? Ведь стоят же фашисты у них в Донбассе? Ведь взяли же они Харьков и Киев? Все может быть. Сильна немецкая армия. Но вот маленькие листки, то прикрепленные к стене, то положенные на крыльце и придавленные камнем, чтобы не улетели, — изо дня в день говорили о другом: там-то и там-то идут бои, взяты такие-то пункты. Враги прорвались к Волге, но город стоит.

Ребята видели, что их листовки торопливо подбирают и несут в хату. Теперь никому уже и в голову не приходило рвать их и пускать по ветру.

Пришло время — это было уже зимой, — когда огромными печатными буквами писали они в своих листовках: «Фашистская армия в мешке!» Эту короткую фразу каждый из них написал не меньше десяти раз — несколько дней подряд на улицах Покровского появлялись листовки: «Фашистская армия в мешке». На этот раз они ничего более не писали, ставили только внизу «Ура!» и «КСП».

В те дни к ним в село пришли вражеские танки. Девочки говорили, что пробираться по улице, где, задрав стволы орудий, стояли эти ползучие чудовища, страшно. Гораздо страшнее, чем если стоят, например, грузовики. Мальчики думали то же самое, но в этом не признавались.

Все чаще и чаще Борис заводил разговор о налете.

— Ну чем, — говорил он, — чем мы помогаем нашей армии?

— Мы должны подумать еще и о своих односельчанах, — отвечал Вася.

— Мы должны думать только о победе, — настаивал Борис.

— Нет! Мы должны думать и о своих тоже, — повторял Вася упрямо. — В селе остались почти одни только старики, женщины да дети малые. Ты хочешь подвести их под расстрел?

— Если бы наша армия так рассуждала, если бы все думали только о своих семьях, никогда бы мы фашистов не били. Так рассуждают только трусы!

— Полегче, — говорили Борису ребята.

— Я думаю, — возражал ему Вася, — что мы должны не только победить. Мы должны сохранить ну… как можно больше людей. А то убьем мы двоих-троих врагом, а заплатим за это…

— Мы должны бить, бить и бить! — твердил Борис. — И ни о чем другом не думать!

— Нет, мы должны думать! — так же упрямо отвечал Вася.

Остальные ребята большей частью молчали в этих спорах, они не могли бы сказать с полной уверенностью, кто прав здесь, а кто не прав.

Зима была тяжелая, голодная и малоснежная. А когда снегу мало, когда ветер метет поземку по голой промерзшей земле, становится особенно тоскливо и особенно холодно. Тем более, что все на тебе обтрепалось и пальто и потертый ватник светятся, как решето, и совсем дырявые валенки, ноги из них вылезают и шлепают прямо по снегу и ничего не чувствуют от холода. Приходится заматываться, закутываться в какое-то тряпье, а на ногах, обернутых портянками и разной ветошью, таскать страшенные лапти. Впрочем, может, это и к лучшему. Фашисты снимают с людей валенки, а говорят, могут из-за них и убить. Нет, нам жизнь еще пригодится! Мы походим и в лаптях.

Речка замерзла, берега ее присыпал сухой снежок.

Вход в пещеру был загорожен низким навесом и завалей ломкими на морозе ветками — сюда приходилось теперь вползать на четвереньках. Сперва, как только войдешь, кажется, что здесь, под землей, тепло, но потом холод начинает понемножку пробирать до костей. Руки мерзнут так, что перо в руках уже совсем не чувствуешь. Но если собраться всем двенадцати и сесть потеснее вокруг коптилки, то в общем ничего.