Но больше всего поразило Васю другое: мать взглянула на него и будто не заметила — скользнула невидящими глазами и отвернулась.

Васины товарищи, прослышав о том, что Носаковы уходят из Покровского, прибежали проститься. Тут были и смуглолицый с иссиня-черными глазами Толя Цыганенко, которого в школе прозвали Цыганом; и Погребняки Толя и Нина — брат с сестрой, словно близнецы, похожие друг на друга; и синеглазый Володя Лагер; и тихая задумчивая Надя Гордиенко со своей закадычной подружкой Олей Цыганковой; и Варя Ковалева.

Они, особенно мальчики, редкий день не бывали у Носаковых, и приветливая Домна Федоровна всякий раз радовалась приходу ребят. Но сегодня она никого не замечала. Медленно, словно в потемках, двигалась по комнате, что-то перекладывала с места на место, перебирала вещи и говорила сама с собой.

— Надо помочь ему собраться, — голос ее звучал странно спокойно, ровно. — Носки небось все порвал, успеть бы заштопать… Рубашки постираны, выглажены… Не забыть бы костюм новый из сундука вынуть… Сундук тут оставим… В Артемовск и письма от него дойдут быстрее… А чайник для заварки где же? Его подарок! Куда же я чайник-то сунула? — Все ее мысли были о старшем сыне. Худощавое лицо ее еще больше осунулось, побледнело, и частые рябинки на нем стали заметнее.

Большие карие глаза Лены смотрели на Домну Федоровну испуганно и жалостливо. Девочка старалась ей помочь в сборах, но, обычно деятельная и сноровистая, сейчас она делала все невпопад: хотела поискать в посудном шкафу чайник и столкнула с полки большую, в красных горошинах, чашку, рассыпала сахарный песок, и теперь он противно хрустел под ногами.

Выручила Варя Ковалева. Эта высокая, степенная девочка в белом, повязанном кончиками назад платочке только недавно стала бывать у Носаковых и, казалось, еще не могла знать порядков в доме. Однако она быстро нашла чайник для заварки, спустилась в подполье и достала оттуда немного картошки, хорошо сохранившихся, прошлогодней засолки огурцов. Домне Федоровне она принесла из горницы новый платок и башмаки. В корзине все переложила заново, оставив в ней лишь самое необходимое.

Домна Федоровна по-прежнему никого не замечала, ни во что не вмешивалась. И только увидев на пороге запыхавшуюся дочь Галю с маленьким сыном на руках, которую весть о войне застала в соседнем селе, присела на табуретку и, бессильно опустив руки, сказала:

— Галь, мы с Васей уходим…

Трехлетний Толя пристально смотрел на всех круглыми черными глазами, потом взглянул на застывшее лицо бабушки и громко заплакал.

И опять же Варя первой догадалась взять у Галины мальчика. Она отошла с ним в сторонку, зашептала что-то на ухо — и слез на его глазах как не бывало.

Галина уговорила мать задержаться на час-другой.

— Ноша у вас тяжелая, — сказала она, — а ведь двенадцать километров идти. От сельсовета скоро еще одна машина в Артемовск пойдет. На ней и уедете.

Васины товарищи сбегали домой — и опять к Носаковым. Не сговариваясь, собрались в тесной, в три шага, Васиной каморке. Сидели и молчали, потому что есть на свете много такого, о чем не скажешь вслух, даже если рядом с тобой близкие товарищи.

Неужели, думали ребята, Вася действительно останется жить в Артемовске. Они попросту не мыслили себе жизни без веселых, шумных сборов вот в этой, увешанной Васиными рисунками каморке или за селом, в глубоком овраге, густо поросшем тонкими деревцами и кустарником. Тут нетрудно было вообразить, что ты в тайге, или в джунглях, или на необитаемом острове. Особенно если рядом был Вася — мечтатель и фантазер.

Оля Цыганкова сидела, положив голову Наде на плечо. У Оли круглое румяное лицо, коротко, как у мальчишки, остриженные прямые волосы, вздернутый нос и озорные глаза — кажется, будто она только и думает, как бы всех кругом насмешить. Говорить Оля может без умолку, ничего не умеет держать про себя, хотя каждый вечер, ложась спать, бесповоротно решает с завтрашнего дня быть такой же серьезной и сдержанной на язык, как ее подружка Надя.

Но и Оля почему-то не может сказать Васе: «Не уходи надолго, нам без тебя будет скучно». Другие же и подавно не могут. Наверно, еще потому, что чувствуют: Васе труднее, чем им, — они-то хоть остаются в родном селе, где все свои.

А Вася вовсе не собирается жить в Артемовске, он по-прежнему надеется уговорить мать поскорее вернуться сюда. Но мало ли что случится! Нет, сейчас он ничего не может обещать ребятам.

Первым нарушает молчание Борис. Он старается прикрыть волнение усмешкой.

— Заведутся у нашего Василия новые дружки, да не простые, а городские!

— Ну и что? — Лена воинственно выпрямилась. — А тебя завидки берут?

— Да бросьте вы пререкаться, — тихо просит Надя.

В комнату влетел Толя Цыганенко, румяный, с прилипшими ко лбу темными прядями волос. Он сообщил, что машина, на которой шофер обещал подбросить Носаковых в Артемовск, отправится через час. Они с Володей Лагером уже положили в кузов все вещи.

— Не поставили бы чего на корзину, — заволновалась Варя, — всю посуду перебьют.

— Как бы не так! Там Володька остался караулить, — успокоил ее Толя. — Да, Толька, — хлопнул он по плечу Толю Прокопенко, — тебя мать кличет. Ребята, слыхали, что Толька удумал? На фронт записаться! Правда, правда. Мать плачет — ужас!

— Толька! — ахнула Оля.

— А что тут такого? — пожал плечами Прокопенко. — Вы же знаете, мы с Борисом все равно после школы в военное училище собирались.

И Борису Метелеву и Толе Прокопенко шел шестнадцатый год. Но Анатолий выглядел взрослее. У него были крупные черты лица, темные спокойные глаза, гладко зачесанные назад волосы. Он ни от кого не скрывал, что хочет стать военным, и уже теперь, как видно, воспитывал в себе черты, которые, по его разумению, отличают военного человека. Он лучше всех в школе стрелял, был хорошим гимнастом, лыжником, и если пионеры отправлялись в поход или во время праздников на демонстрацию, то его назначали командиром колонны.

— Ни на какую войну тебя не возьмут, — строго заметила рассудительная Варя. — Попусту мать расстраиваешь.

— Тетя Домна тоже в Артемовске долго не усидит, — неожиданно сказала Лена. — Здесь Галина, Толик… Она без них соскучится. Вот посмотрите!

Война… О войнах рассказывал учебник истории. Войну Вася видел в кино: железные каски солдат, колючая проволока, дула орудий. Но по-настоящему он понял это слово, когда встретил взгляд матери. И пусть это длилось недолго, всего-то какой-нибудь миг, такое отчаяние прочел он в этом взгляде, такую тоску, что Васе показалось, будто его ударили в самое сердце.

В Артемовск Вася с матерью приехали к вечеру. Брат стоял в дверях совсем готовый к отъезду: в гимнастерке, сапогах и пилотке. Черноглазый, как Галя, широкоплечий. Рукава гимнастерки были ему коротки.

— А я думал — уж не увижу! — только и сказал он.

Домна Федоровна стала развязывать свой мешок:

— Рубашку тебе вышила. Васильками… Да где же она? Вот, держи. Галя дала рисуночек, еще вышью… — говорила она, а по лицу текли слезы.

— Спасибо. Память будет… — ответил сын.

«Да что они? О чем? Как они могут?» — думал Вася. Ему казалось: сейчас нужны слова высокие, необыкновенные, слова прощанья, напутствия. Сын уходит на войну, а мать твердит одно: «Пиши… Не забывай».

Сын обнял ее и сказал:

— Так я пошел…

— Иди, — ответила Домна Федоровна.

Вася вышел с братом на крыльцо. Еще только начало темнеть — день был длинный, самый длинный в году.

— Прощай, — сказал брат. Точно маленького, приподнял Васю, поцеловал. И ушел на войну.

Рассказывали, что когда-то дядя Егор был высокий, черноволосый. С молодых его фотографий смотрел то бравый шахтер, то нарядный моряк — веселый, красивый. Из-под бескозырки выбивался кудрявый чуб.

Вася любил разглядывать эти фотографии, но никак не мог поверить, что этот моряк и есть дядя Егор. Он помнил его с тех пор, как помнил себя. Но уже тогда — лет десять назад — Егор Иванович был грузный, сутулый, седой.