Назавтра чуть свет в овраг спустилась Домна Федоровна. Она осмотрела Сергея и покачала головой: вокруг незалеченной раны в плече растекалась багровая опухоль, сердце больного стучало часто и неровно.

— Что, худо? — с тревогой спросил Андрей Михайлович.

— Очень худо, — ответила Домна Федоровна. — Видно, заражение. Врача бы надо! Лекарства настоящие. Господи! Когда ж это кончится?

Андрей Михайлович молчал. Домна Федоровна поднялась и тихо пошла к Покровскому. Давно уже не было ей так тяжело. Этот незнакомый юноша живо напомнил ей старшего сына, и ей казалось, что и он умирает сейчас где-нибудь далеко, несчастный и беспомощный.

Шли часы. Андрей Михайлович сидел подле Сергея, то и дело сменяя компрессы. И вдруг в кустах послышался шорох, и Андрей Михайлович увидел перед собой незнакомого мальчика. Он вскочил.

— Не бойтесь, — сказал Володя Моруженко, — я от Васи. Они с Толей прийти не могут. Вот вам обед.

Он подал Андрею Михайловичу узелок с едой, повернулся и исчез в кустах.

…Весь день Вася нетерпеливо ждал. Если бы снова появился Степан Иванович, если бы он помог переправить Сережу к партизанам! В отряде, наверно, есть врач или хоть кто-нибудь понимающий. Найдутся и лекарства… Но Степана Ивановича не было.

Вечером Вася с Толей застали Андрея Михайловича на обычном месте, подле больного. Он сидел неподвижно, не сводя глаз с воспаленного Сережиного лица. Даже теперь, в сумерках, было видно, что Сереже гораздо хуже, чем вчера.

— Вот мы вам принесли, — помолчав, сказал Толя.

Андрей Михайлович поднял усталые, непонимающие глаза. Толя протянул ему сверток: это была одежда — рубашка, брюки и старые, стоптанные башмаки.

— Это вам переодеться, — сказал Толя. — В том, что на вас, далеко не уйдешь. Это Васиного брата вещи.

— Спасибо, ребята. Вот только бы Сереже стало получше…

— Откуда он? — тихо спросил Вася.

— Из Москвы. Студент. Один сын у матери. Еще сестренка у него есть. Он ее часто вспоминал… Галей звать… — Андрей Михайлович умолк, стараясь разглядеть в темноте лицо больного, потом сказал шепотом: — Боюсь, не встанет. Может, напрасно я взял его с собой? Ведь видел, что нет у него сил. Да не мог я его там бросить!

Ребята сидели притихшие. Они не могли уже видеть Сергея, они только слышали его хриплое, неровное дыхание. Вдруг он заметался, простонал коротко и затих. Андрей Михайлович близко наклонился к нему. Прошла минута, другая…

— Все… — сказал Андрей Михайлович.

Мальчики вздрогнули. Толя протянул руку и дотронулся до руки Сергея. Вчера днем, при свете, она поразила его своей худобой: хрупкая, бессильная, она казалась совсем прозрачной. Сейчас она была странно тяжелая, неподвижная, неживая. И Толя горько, всем своим существом почувствовал: юноша умер. Умер, так и не придя в сознание, не порадовавшись близкой свободе, не узнав, что рядом друзья.

Забрезжил рассвет. Андрей Михайлович бережно вынул из кармана Сергея пакетик, завернутый в носовой платок. В пакетике была фотография — улыбающаяся девушка, на оборотной стороне карточки надпись: «Дорогому Сереже от Гали». Вместе с карточкой лежало протершееся на сгибах письмо.

— «Милый мой мальчик, дорогой мой Сережа, когда же мы, наконец, увидимся?» — прочел Андрей Михайлович и не кончил: голос его сорвался. Он снова завернул письмо и карточку в платок и спрятал у себя на груди.

— А теперь прощайте, ребята. Спасибо вам.

— Нет, подождите! — тихо, но настойчиво сказал Вася. — Вам надо остаться здесь. Будьте тут, никуда не уходите. А поесть мы вам принесем.

Андрей Михайлович посмотрел на него внимательно, но ничего не спросил.

…Степан Иванович пришел через два дня после похорон Сережи. Он, не перебивая, выслушал все, что рассказал ему Вася, потом, дождавшись темноты, вместе с Васей и Толей Прокопенко спустился в овраг. Пока Степан Иванович разговаривал с Андреем Михайловичем, мальчики их сторожили. А потом Толя подошел к Степану Ивановичу и, по-военному опустив руки по швам, четко произнес:

— Обращаюсь к вам с просьбой зачислить меня в ваш партизанский отряд. Хочу воевать по-настоящему.

— Я тебя вполне понимаю, — ответил ему Степан Иванович, ласково глядя на побледневшее от волнения лицо Анатолия. — Вот и Василий и другие твои товарищи тоже, верно, хотели бы вступить в наш отряд.

— Я старше их! — с отчаянием вырвалось у Анатолия.

— Знаю! Но вы очень нужны здесь… Ведь то, что вы делаете, не игра в прыгалки. Это тоже настоящая борьба!

— Спасибо, хлопцы! — Андрей Михайлович крепко обнял ребят. — Никогда вас не забуду!

Пока артемовские беглецы укрывались в овраге, Вася и Толя ничего не говорили о них остальным ребятам, кроме Володи Моруженко. Это стало у них твердым правилом: каждый знал то, что поручено ему, и один лишь командир знал все, что делали остальные. Поэтому Вася с Толей сами помогли Андрею Михайловичу похоронить Сережу и ни словом не обмолвились друзьям о том, что произошло. Только позже, когда удалось переправить Андрея Михайловича к партизанам, Вася все рассказал ребятам.

…Домна Федоровна посадила полевые цветы на незаметной могиле Сергея. Она часто приходила сюда. И плакала о сыне, о себе, о далекой незнакомой женщине, которая где-то там, в Москве, с тревогой и болью думает о своем мальчике и не знает еще, что никогда уже его не увидит.

Беда пришла в один из тихих летних дней. В этот день село выглядело особенно мирно. Мирно стояли мазанки, мирно шумели тополя, никем не взращенные, цвели в садах мальвы и голубой вьюнок. Одни фашисты ушли, другие еще не явились. Через Покровское пока что немецкие части проходили, задерживаясь лишь ненадолго. Однако жители знали, что новые вражеские части могли нагрянуть к ним в любой час.

Домна Федоровна была одна в своей хате.

Когда Домну Федоровну томила тревога, она всегда начинала прибираться в доме. Вымоешь пол — глядишь, легче стало. Но сегодня тревога не проходила. Ну ладно, Вася, Борис, Толя Прокопенко — они постарше, у них голова на плечах. А эти… Лена, Володя, Оля… Ведь они же еще несмышленыши! Могут и забыть, и проболтаться, и осторожности той у них нету. А взялись за дело, которое смертью пахнет.

Ей бы их припугнуть, объяснить, чем это может кончиться, а она еще с советами своими лезет — как получше врагу насолить; листовки пишут — разные слова им подсказывает. Ох, не поблагодарят ее за это их родители!.. А похудели как ребята, вспоминала Домна Федоровна, и сердце у нее заходилось от жалости. Анатолий Прокопенко уж каким богатырем был, когда на школьных вечерах физкультурники пирамиды показывали, скольких ребят он на себе держал. Теперь и половины от хлопца не осталось. Бориса, того и подавно ветром качает, в чем только душа держится, потому что, если случится дома какой кусок, все матери норовит подсунуть, а про себя говорит, что у Носаковых поел. А уж какая у них с Васей еда. Насушила летом щавеля, кореньев разных, картошки немного на огороде накопала — вот и все их запасы. Разотрет сухие коренья, просеет через сито, горсть мучицы для связи подмешает — и галушки готовы.

Зато сегодня у них будет пир горой. Галина принесла пузырек подсолнечного масла, немного свежих овощей, фасоли. И Домна Федоровна наварила большой чугун борща. Борщ уже упрел, она отставила его на край плиты и поискала глазами: что бы еще сделать, на что бы еще убить время, которое в Васино отсутствие тянулось особенно медленно. И вдруг кто-то позвал ее с улицы:

— Тетя Домна!

Домна Федоровна распахнула окно и увидела Надю.

— День добрый, — сказала она.

— Добрый день, тетя Домна. Вот я вам гостинец принесла. — Надя говорила негромко, певуче, и обычно строгие зеленые глаза ее лукаво поблескивали.

— От кого же гостинец? — тихо спросила Домна Федоровна.