Когда прошло головокружение, когда немного успокоилось бешено стучавшее сердце, когда прекратился шум в ушах, они начали прислушиваться.

Неспокойно было кругом. Слышался какой-то гул и треск, словно их окружали. Да, с той стороны, откуда они только что прибежали, кто-то шел, судя по шуму — несколько человек. Это, несомненно, приближались фашисты.

Борис вынул пистолет. Не сказав друг другу ни слова, мальчики стали отползать в глубь балки, в темноту. Шаги и голоса приближались.

— Пистолет с тобою? — еле слышно спросил Борис.

— Да.

— И у меня. Если что, стреляем в себя.

— Погоди, — прошептал Володя.

Враги подходили. «Можем ли мы спастись? — думал Борис. — Вряд ли! Они, конечно, видели, что мы скатились в балку. Одна надежда на то, что, может, в темноте не заметили как-нибудь. Тогда нам удастся выйти отсюда с другой стороны».

Они лежали совершенно неподвижно, стараясь не дышать. Гитлеровцы все еще не поравнялись с балкой. Время тянулось смертельно медленно. «Может быть, и не заметят? — подбадривал себя Борис. — Может, пройдут мимо?»

Но в этот самый миг, как бы в ответ на его мысли, к ним в балку проник узкий и яркий луч. И светил он не с той стороны, откуда подходили враги, а с противоположной. Спасения не было! Они были окружены.

«Все», — подумал Борис, поднимая пистолет и не зная, куда лучше выстрелить — в сердце или в висок. Володя схватил его за кисть руки.

— Пора кончать! — прошептал Борис. — Не то попадем им в руки…

— Стой! — прошептал Володя, как показалось Борису, со злобой в голосе. — Нельзя!

— Плен? — сказал Борис.

— До последнего, — шептал Володя, — жить до последнего…

Он крепко держал Бориса за руку. Тот сперва пытался вывернуть кисть и освободиться, но потом, сообразив, что своей возней они могут себя окончательно погубить, затих и перестал двигаться. Володя отпустил его руку.

Острый луч фонарика блуждал по лесу, голубой и яркий. Он подползал все ближе и ближе.

«Эх, если бы сейчас лежать уже мертвым и ничего не бояться! — подумал Борис. — Как было бы хорошо».

Мальчики лежали, уткнувшись лицом в снег и чувствуя, как он подтаивает под щекой и ползет за ворот. Они уже ничего не видели и не знали, дошел ли до них проклятый луч. Может быть, они уже лежат на свету и все кончено? Пошевелиться, а тем более поднять голову ни один из них не смел. Это могло погубить обоих. Полная, совершенная, мертвая неподвижность — вот единственное, что могло бы спасти. Они не столько понимали, сколько чувствовали это.

Где-то совсем близко над их головами слышались шаги и громкие голоса. Кто-то стал продираться сквозь кусты. «А вдруг с ними собака?» — подумал Борис и теснее прижал пистолет к груди. Кто-то спускался к ним в балку. И опять Володина рука неслышно придвинулась к нему и сдавила его запястье. «Жить, жить до последнего…» — не услышал, а понял он.

Кто-то, казалось, валится прямо на них. Им почудилось, что снег, взметенный чьими-то ногами, уже падает на их головы.

Однако шум над головой почему-то стал удаляться, голоса словно бы сразу унесло куда-то. Враги прошли мимо.

Мальчики подняли головы. В лесу было совсем темно. Прекрасная, надежная тишина стояла здесь. Лишь где-то вдалеке слышались голоса.

Только теперь почувствовали они, что ноги их онемели так сильно, словно их и вовсе нет.

— Как бы не поморозиться, — прошептал Володя.

Но подняться и идти было еще рано. Фашисты могли уйти недалеко, кто-нибудь из них мог задержаться. Да и ушли только те, которые гнались за ними от дороги, а где те, кто светил на них фонариком?

Мальчики продолжали лежать, чувствуя, что мороз овладевает телом — оно становилось тяжелым и ничего уже не чувствовало.

— Так тоже нельзя! Померзнем, — сказал Володя, осторожно поднялся и тут же упал с каким-то не то стоном, не то мычанием.

— Нога.

Долго опять лежали они, прислушиваясь. Нет, все было по-прежнему тихо.

— Нужно идти, — сказал Володя, снова встал и, цепляясь за стволы, пошел в глубь балки, тяжело хромая.

Он был прав, нужно было двигаться во что бы то ни стало.

…Прошло часа три, пока они выбрались из овражка.

— Эх ты! — сказал Володя.

Он шел очень медленно, стараясь как можно легче наступать на больную ногу. Борис тотчас же понял, о чем он говорит, так как и сам думал о том же.

— А если бы плен? — сказал он.

— Ну и что же? И из плена люди бегут. Андрей Михайлович… Сережа… Сам знаешь… Умереть всегда успеешь.

— Это хорошо так сейчас говорить, когда фашисты прошли мимо. А если бы мы с тобой стояли теперь на допросе?

— Ну и что же? — опять повторил Володя. — Стояли бы на допросе. И думали бы не о том, как умереть, а как бы выдержать пытку.

— Нога у тебя не поломана, как думаешь?

— Думаю, нет. Была бы поломана, я бы не мог идти.

— Сгоряча все бывает.

Некоторое время они шли молча.

— А если нам сейчас опять попадутся фашисты? — спросил Борис.

Володя немного подумал.

— Что же, мы пойдем им навстречу. Здесь нам уже не убежать.

— Может быть, зароем пистолеты?

— Теперь уже недалеко, — ответил Володя. — Авось как-нибудь.

— Знаешь Володька, — сказал вдруг Борис, — я думал, что ты…

— Что я?

— Не то чтобы слабый, а слишком чувствительный…

— Это потому, что я птиц люблю, что ли?

— Знаешь, я не хотел с тобой сегодня на это дело идти.

— Думаешь, я не знаю?

— А оказалось, что это я трус.

— Постой, отдохнем немножко. Сил нет как ломит. Какой же ты трус?

— Нет, я струсил! Знаю это. Я хотел, чтобы ничего не видеть и не чувствовать.

— Брось, — сказал Володя. — Если бы все были такие трусы, как ты!..

…Каровцы не расходились. Всю ночь сидели они в холодной землянке, прислушиваясь. Время от времени кто-нибудь из них выходил в степь посмотреть, не идут ли ребята.

Первыми в пещеру пришли Вася и Толя Прокопенко. Они рассказали остальным о том, что произошло на дороге. О судьбе Володи и Бориса они не знали ничего. Только к утру в пещеру, тяжело опираясь на Бориса, приковылял Володя Моруженко. Девочки кинулись его разувать.

Был февраль, и солнце уже припекало. С крыш капало и позванивало. Шла весна. Ребятам казалось, что фашисты стали мрачнее, а жизнь веселей. И вот однажды Вася, вернувшись от партизан, срочно собрал ребят в пещере.

— Мы выиграли битву на Волге, — сказал он. — Армия генерала Паулюса в плену.

Ребятам захотелось сейчас же бежать в село, поделиться радостью. Но они-то все еще были «под фашистом»! И каждое слово могло стоить им жизни. Зато у них были чернила и бумага.

В то утро даже постороннему человеку, зашедшему в село, стало бы ясно, что здесь что-то происходит. Хлопали двери, слышались голоса. Все было приглушено, но подспудно, в глубине все кипело и бурлило.

Ребята видели, как немецкий солдат поднял их листовку, посмотрел и тут же бросил на землю. Никуда не понес и ничего не сказал. Словно понял, что в ней было написано.

Ребята знали, как знали и все на селе, что гитлеровцы по-прежнему кричат о победах, однако уже сам вид немецких офицеров и особенно солдат, сразу будто слинявших, говорил, что дела фашистов плохи.

И вот случилось нечто столь дикое, что даже жители Покровского, люди, привыкшие к беззакониям и жестокостям врагов, и те были поражены.

Дверь дома Тимашуков, где стояли офицеры, распахнулась — да так, что стукнула о стену, — и на улицу выбежал обер-лейтенант Мюллер. Красный, с револьвером в руках, он шагал по улице, кричал что-то на своем каркающем языке и палил по окнам.

Женщины метались, затаскивая в дом ребят, захлопывали ставни, запирали двери. Старая бабка Панченко, глухая и полуслепая, осталась сидеть у окна. В хате никого больше не было. Предупредить ее не успели, она так и осталась сидеть с простреленной головой.