Это звал Володя.

— Иди к нам, — обрадованно ответил Борис. — Я думаю так, — продолжал он, когда они все трое собрались у провода, — вырежем кусок метров пятьдесят.

— А конец спрячем вон там. — Толя указал далеко в сторону, где кусты росли погуще. — Пускай поищут в кустах.

— Дело, — сказал Борис и вынул перочинный нож.

Ребята смотрели, как он сильными рывками перерезает провод. Еще мгновение, и в руках у него два разорванных конца.

— Берите этот конец и вдвоем — один берет здесь, другой подальше — тащите в те кусты. Я пошел резать в другом месте.

— А куда вырезанный кусок? — спросил Толя. — Не оставлять же фашистам?

— Я намотаю его на себя, — сказал Борис.

— А если нас поймают?

— Ну, если поймают, то все едино…

Теперь им было не так страшно. Их веселила мысль о немецком связном, которому придется полазить по кустам в поисках концов.

Обратно ребята уже не ползли. Луна зашла, и теперь они почти бежали по темной степи. Нужно было непременно отойти подальше от дороги.

Когда подходили к селу, уже светало. Грязные, исцарапанные, обессилевшие, разбрелись они по домам. Провод был закопан в песке, у речного обрыва.

От Тани Метелевой по-прежнему не было никаких известий. Каждый раз, завидев Лизу — Покровского почтальона, Борис бежал ей навстречу. Но она только грустно качала ему головой.

Ночами Борис подолгу не спал, думая о сестре, тщетно стараясь избавиться от мрачных предчувствий. А рядом вздыхала, плакала в подушку мать. Борис утешал ее как мог, даже сочинял разные небылицы, чтоб пробудить в ее сердце хоть малую долю надежды на Танино возвращение. Утром он бодро принимался за домашние дела — приносил мягкую речную воду, в ней легче было стирать без мыла, которого теперь негде было взять, растапливал печку, мыл пол, а сам все говорил, говорил. О том, что уже вот-вот кончится война; что фашисты побоятся худо обращаться в Германии с нашими людьми, потому что и немцев уже очень много попало к нам в плен и им тогда тоже не поздоровится; что, возможно, Таня вернется даже раньше, чем кончится война. В конце концов он даже сам начинал верить своим словам.

О подпольном отряде Борис ничего не рассказывал матери. Говорил, что уходит к Васе, что, может, и заночует там. А мать любила Носаковых и радовалась тому, что мальчики дружат.

И вот случилось то, чего Борис и желал и страшился. Однажды поутру, когда он направился было за водой, его окликнула Лиза-почтальон.

— Ну, Борис, с радостью тебя, — сказала она, — от сестренки письмо. Даже не верится!

Это была открытка, заляпанная незнакомыми штемпелями и замазанная тушью военной цензуры. Борис быстро пробежал ее глазами.

«Дорогая мама, дорогой братик, — писала Таня, — мы живем в Германии (следующая строчка была вычеркнута), работаем в поле (следующая строчка тоже жирно зачеркнута). Я живу хорошо, братик, очень, очень хорошо. Не забывай нас».

— Вы говорили кому-нибудь про эту открытку? — глухо спросил Борис у Лизы, которая с горестным изумлением смотрела на его побледневшее лицо.

— Нет! Я к вам к первым, порадовать хотелось.

Борис помнил Лизу с тех пор, как помнил самого себя. И он рассказал ей о том, что скрывается за Таниными словами.

Лиза обещала молчать. Еще бы! Она тоже вовсе не хотела, чтоб ее односельчане думали, будто в Германии нашим людям живется «очень, очень хорошо». Матери Борис тоже попросил Лизу пока ничего не говорить про открытку. Сейчас ее, к счастью, дома не было, она ушла поутру к родным. Борис сидел на крыльце своей хаты и вспоминал о том, о чем против воли вспоминал очень часто. Особенно по ночам.

Вот гитлеровские солдаты перегоняют через речку женщин и девушек из Покровского. Таня с теткой шли последними. Тетка поскользнулась на бревнах мостка, она и всегда была некрепкого здоровья, шла через силу. Солдат ударил ее прикладом, она рванулась вперед и побежала по мосткам. А Катя… Катя Карнаухова прыгнула в реку, и тотчас раздался выстрел. После ее прибило к прибрежным ивам. Борис помогал вытаскивать мертвую из воды. А через два дня угнали и его самого…

— Да что с тобой?

— Уж мы тебе кричим, кричим!

Перед Борисом стояли брат и сестра Погребняки.

— Ты чего? Ну чего ты? — С двух сторон испуганно заглядывали они ему в лицо.

— Письмо получил, да? — Нина взяла из рук Бориса открытку. — Толя, глянь-ка, от Тани! — радостно воскликнула она.

Борис им не отвечал. Он ничего не слышал, он все думал о том страшном дне.

…Женщины шли тогда молча, ни слез, ни вскриков, только время от времени слышалась немецкая команда. Все, кто оставался в селе, долго смотрели, как они становились все меньше и меньше. Под конец видна была только пыль…

— Слушай, — переглянувшись с Ниной, сказал Толя, — а может, Таня забыла про ваш уговор. Может, она и вправду неплохо живет.

Борис еще ниже опустил голову. Он плакал. Нина была ласковая, самая ласковая девочка в их отряде, она села рядом с Борисом, погладила его по плечу ладонью.

— Вот глупый, — тихонько приговаривала она, — самое главное, что Таня жива. Жива! Понимаешь? Это же самое главное!

Ребята знали: Борису вдвойне тяжело — и за Таню и за мать. Каково матери-то будет прочитать такое письмо!

И вдруг Толю осенило. Он знал, как берегли ее Таня с Борисом, скрывали от нее даже маленькие неприятности. И очень может быть…

— А твоя мать знала о вашем уговоре с Таней? — спросил Толя.

Борис поднял на него покрасневшие от слез глаза.

— Не-ет, — недоуменно протянул он. — А что?

— А то, чудило, что тебе незачем скрывать от нее Танино письмо…

— Ну, конечно! — не дала договорить брату Нина. — Таня же пишет, что живет очень хорошо. Представляешь, как мама будет рада!

Нина с Толей пошли на промысел в поле, там иногда удавалось насобирать немного мелкой картошки, которую случайно оставили в земле. Борис направился к Носаковым. Открытку он решил показать матери вечером, когда хоть немного успокоится сам. Да, Толя подсказал ему хорошую мысль. У него-то, у Бориса, от горя все выскочило из головы, и, если бы не Толя, он бы попросту скрыл от матери Танино письмо.

«Что же было в тех строчках, которые зачеркнуты? — думал он, медленно шагая к Васиному дому. — Что же она еще писала?»

И вдруг Борис заметил, что на улице творится что-то неладное, первым об этом сказало ему лицо встречной женщины. Оно было одновременно и встревожено и лукаво, глаза ее смеялись, и, однако, эта женщина торопливо шла к дому, будто хотела как можно скорее уйти от сторонних глаз. Борис оглянулся. Несколько женщин так же торопливо расходились по хатам, стараясь не глядеть друг на друга. Напряженная тишина, казалось, наполнила улицу.

На углу, заложив руки за спину и явно подражая фашистам, прохаживался полицай Сидоренко. Он прохаживался взад и вперед, гордо поглядывая по сторонам и, видимо, чувствуя себя хозяином села.

Вот он повернулся спиною к Борису, и мальчик похолодел от ужаса. На тучной спине полицая ясно виднелась бумажка с какой-то надписью. Борис старался идти с самым независимым видом и не глядеть на Сидоренко, пока не подошел к нему совсем близко. Проходя, он покосился и прочел: «Я предатель и сволочь». Внизу стояла их подпись — печатка КСП.

Борис свернул в проулок, зашел во двор к Погребнякам, прошел огородом, перелез через плетень и направился к Васиной хате задами.

«Кто это сделал? — думал он. — Кто так созоровал? Неужели опять Володя? Нет, не он. Конечно, не он!»

Он вспомнил слышанный им разговор старух: «Ах, проклятые, пожгут из-за них село, вот увидите, допрыгаются они!» И что толку в этих бумажках? Когда Володя Лагер рисковал, он все-таки рисковал ради пистолета, из которого можно было убить врага или защитить своего. Ради этого стоило рисковать. Но кому нужна бумажка, приклеенная к спине полицейского? Что, кроме гибели всего их союза, может получиться из этого озорства?