У самолета их встретил крытый фургон.

Из тех, кто роился вокруг, Оутс знал двоих – полковника Джеймса Хардуэя и капитана, выходца из Австралии, Эдриана Игла.

Остальные явили собою некую серую толпу.

Когда расселись, чтобы ехать, Дитлер сказал:

– Лос – по-немецки – «давай». Интересно, чего мы тут кому-либо должны давать?

– Скоро узнаете, – с улыбкой пообещал Джеймс и, придвинувшись к Оутсу, спросил: – Вы дружили, да?

И Дэвид понял, что полковник говорит о Хоге.

– Он был хорошим парнем, – ответил Оутс. – И потому тяжело воспринимал тяготы жизни.

Они помолчали.

И вниманием опять завладел Дитлер, пересказав всем, кто тут был, как ел в Волгограде черную икру из корыта – да ложкой.

– Так вы, что, ждете преклонения перед вашим мужеством? – спросил Игл.

– Почему?

– Потому что наевшийся икры, как аллигатор, не ест полгода.

Все засмеялись, потому как именно в это время Грин аппетитно поедал сэндвичи.

– Как Россия живет? – спросил Оутса Хардуэй.

– Всяко, – ответил Дэвид. – Но главное – весело. Какую бы глупость ни творили политики, а русские – смеются. Удивительная нация!

И хотя Джеймс не задал очередного вопроса, Оутса понесло на него ответить:

– Горбачев – атеистически мудр, но, как изгнанный за веру инок, слишком наивен. Ему кажется, что коммунисты, настроенные только разрушать, способны на менее позорные деяния. И он серьезно думает, что они еще что-либо построят.

– Да, – подтвердил Хардуэй, – угрозами всему человечеству они, конечно, повредили своей репутации.

– И дело даже не в этом. Правившая партия там породила нигилизм. А фальшивые проигрывания типа свободных выборов смешили даже убежденных партийцев. Потому Горбачев сейчас воспринимается как очередной клоун, который провалится в третьем акте.

– Зато политические амбиции там на высоте.

– Конечно. Тем более когда сейчас уже явно обозначился коммунистический феодализм.

Они, наверно, еще сказали бы друг другу много всего, но фургон остановился и шофер отпер дверь.

И Оутс увидел, что их привезли в пригород Лос-Анджелеса Беверли Хиллз и высадили возле одного из роскошных особняков.

– Хэллоу! Оутс! – вскричал идущий ему навстречу толстяк Бернар Уильямс.

Был он в своих вечных подтяжках, с неизменной сигарой во рту.

– Рад вас видеть на родной земле! – патетически вскричал он.

Дэвид молча поклонился. Полковник и капитан отдали честь.

Они вошли в просторный зал. Штор на окнах не было. Как и не присутствовало никакой видимой охраны, и Оутсу вдруг подумалось: «Неужели все кончилось? Может, уже больше никуда не надо ехать. Вот сейчас поблагодарят, так сказать, за службу, и – все».

– О! Гут прима! – по-немецки воскликнул за его спиной Дитлер, на языке своих предков признав, что и простота бывает очень хорошей.

Вышел хиленький человечек, и вослед за ним поволокли явно ему не по размеру трибуну.

– Когда политика становится системой прояснения, она перестает быть таковой.

Эту фразу карлик сказал раньше, чем зашел на трибуну, и, убедившись, что за ней его почти не видно, попросил подложить несколько книг. И на обложке одной из них Оутс прочел, что это «Капитал» Карла Маркса.

Стоявший рядом, почему-то не сидевший, как все, полковник слегка похмыкнул.

– Из источников, которые заслуживают доверия, – продолжил докладчик, – становится ясно: Россия напечатлена чем-то новым, ранее ей неведомым.

– Чем именно? – бесцеремонно спросил Уильямс, сидевший где-то далеко за спинами остальных.

– На последнем съезде партии Горбачев сказал, что перед законом должны быть все равны, и сразу же создал себе оппозицию. Так же, мистер Оутс?

Дэвид кивнул.

– Но почему красный политик дошел до такой мысли? Да потому что обещания свободы в России с семнадцатого года не вышли за рамки пустопорожней болтовни.

Он вышел из-за трибуны, подошел к столику, где стояло несколько бутылок с напитками, открыл себе пепси-колу. На ходу обратно завязал еще одну фразу:

– Партийные симпатии всегда на стороне демагогов. И всякий, кто молчит, – уже опасный автор. Кто его знает, может, он в эту пору обдумывает цивилизованный вариант, который чужд пещерной стране?

Оутса начинало поджевывать чувство некой обиды. Он даже точно не мог сказать, за что и на кого обижается. Но умный этот дом как бы растворялся в некой глупости. И все заквасила та самая пресловутая ложка дегтя.

А карлик продолжал:

– Опять же на последней партийной конференции Горбачев изрек, что наконец-то коммунисты должны за что-то отвечать. И тут его ожидало уже дикое противостояние. Потому как в России не привыкли тушить пожар те, кто поджигает. И высшая власть, чем-то схожая с Божьей, поддерживала в этой сфере монопольное положение.

Конечно, оратор был знатоком всех процедурных тонкостей. Он знал, что такое аппаратная борьба, какую позицию кто в какой момент займет. Но он понятия не имел, на чем держится единство громадной страны. И что Россия – это целая культурная эпоха человечества.

Оутсом овладело какое-то бездумное оцепенение. Потому как политическое обновление, которое началось в России, было результатом очень тонкого маневрирования, интриг, воспитания трепета перед носителями власти. Это с той переносной трибуны все кажется просто. А в жизни стабилизовать ту или иную ситуацию, даже использовав самый разумный аргумент, ой как бывает непросто. А все дело в том, что человек, заряженный совершенно на другие ориентиры, нетипичные требования воспринимает как посягательства на его национальную оригинальность.

Он вспомнил одного журналиста, с которым – в ничем не обязывающих тонах – обсуждал принципы финансового созревания. Куда, к примеру, направить экономическое мышление, чтобы не распылять платежных средств.

– Это только у вас возможна, скажем, устричная война! – вскричал он. – Социальная сознательность нашего человека настолько высока, что он никогда не опустится до капиталистического безумия.

– Но весь тлетвор в том, – возразил Оутс, – что у вас был НЭП. Который наглядно показал: когда нормально живет бизнесмен – и люди вокруг него не чувствуют себя изгоями.

Журналист горячился. Ему до сих пор казалось, что истинным одарителем народа являлась госплановая нечисть, которая бессилие режиссера скрашивала заведомо дутыми цифрами.

Ежели он ослаблял хватку, то снежный ком экономического беспредела тут же потрясал инертную систему. И начинали искать крупные направления, куда бы направить главный удар политического бескультурья.

В спарке с прошлым пронизанная тоталитарным мышлением страна не опиралась на людей с деловой порядочностью, не разрабатывала свой кодекс правил, а подключала агрессивный национализм, списывая все свои промахи на политическое противостояние капитализма и социализма и пользуясь вместо доводов уже ставшими привычными окриками.

И нигде, как в России, существуют пороки немыслимой протяженности, они одновременно демонстрируют ровную замкнутость и почти планетарную открытость. Но только чтобы пользователь этим всем не заметил, что, скажем, неприятие чужого успеха – это всего-навсего издержки школы опыта, не очень четкое утверждение партнерства, и что даже литература в социалистической стране является групповым делом.

Культурный герой у них – это тот, кто гордится тем, что ему же подобный, только на Западе, брошен в экономическую пропасть. Или из-за какого-то промаха вступил в противоречие с финансами.

А как все глумятся над безработицей в Европе и Америке, не понимая, вернее, не желая понять, что конкуренция, которая ее порождает, вмиг поставила бы Россию на колени, поскольку то, что она производит, почти не пользуется спросом.

Социализм – это экономическая передышка. Да и политическая тоже. А когда явится истинная демократия, то вдруг поймется, что замечательная забывчивость, которой страдают русские, прощая своих врагов и прегрешения друзей, тут же отойдет на второй план.