Я внимательно посмотрел на армянина. Это был массивный мужчина с большим животом, крупным мясистым лицом, крупным носом, седобородый и седовласый, мертвенно-бледный. Очки в золотой оправе.
…Дома я заглянул в жёлтую папку.
Нашёл копии заявок на объекты, много объектов, выставляемых на аукцион муниципалитетом.
Удивляло не то, что Гулевич заинтересовался этими документами, а то, что умолчал о встрече с Мушегом. Впрочем, я догадывался, зачем он отправил меня обедать в этот ресторан: хотел, чтобы я сам увидел его владельца.
Но опять же, зачем?
Ответ я решил получить сегодня.
Конечно, Гулевич мог и отшутиться, сказать по своему обыкновению: «Посмотришь на русского человека острым глазком… Посмотрит он на тебя острым глазком… И всё понятно. И не надо никаких слов. Вот чего нельзя с иностранцем».
«Не надо и со мной в гляделки играть, – царапнула мысль. – Пусть лучше расскажет всё как есть».
Глава одиннадцатая
Проклинькал лимонно-жёлтый трамвай. Я пропустил его и, свернув к Волге, попал в объятия марева.
Народа – как на День Победы, деть некуда, только без флажков и георгиевских лент.
Возле Музея-панорамы «Сталинградская битва» – туристические автобусы с немецкими номерами. Полиция перекрыла улицу, и я поехал через дворы. Неожиданно из подворотни выскочил белобрысый мальчишка в синих бриджах, на поводке – лохматая овчарка, рвущаяся вперёд.
От жары в голове мыло, а не мысли.
Глянул на храм Иоанна Предтечи, возносящего три играющие золотом верхушки. Этот вид, как бы вставленный в раму открытого окна, был настолько красив и необычен, что казался театральной декорацией.
По радио звучала баллада «Hey Jude», и я как мог подпевал.
Ещё несколько кварталов, и торговый центр с зеркальными витринами позади. Но вот и цирк, чем-то напоминавший матросскую бескозырку. Я поискал, куда бы пристать, и наконец за трамвайными путями, под ивами, нашёл небольшую тенистую гавань.
– Опаздываете!.. Главный бой начинается, – окинул меня вспыхнувшим взглядом Гулевич.
– Неужели я так сильно опоздал? Извините!
– Все извинения в сторону. Запомните-ка лучше того, кто сегодня будет награждать победителя… Вникли?
– Вот уж никогда не знаешь, что вы сейчас скажете или сделаете, – с запальчивостью воскликнул я. – А ведь мы не объяснились. На вопросы мои вы так и не ответили…
– Обещаю это сделать позже, – бесстрастно сказал Игорь Алексеевич. – Ну как, согласны?
Мне показалось, что он смотрел на меня с особой холодной снисходительностью. Я помедлил, но всё-таки выдавил:
– Да, согласен.
– Тогда не отставайте. У нас места в секторе «А».
…Цирк озаряли софиты, арена ради большого боксёрского вечера была превращена в ринг. В нём и разыгрывалась драма.
Один боксёр, подняв руки, закрывал голову. Другой поджимал его к канатам. Пропустив серию ударов, тот, который был в чёрных перчатках, вошёл в клинч. Он висел на своём сопернике, пока не вмешался рефери.
И вот новая серия: джеб левой и сокрушительный кросс правой. Руки в чёрных перчатках обвисли, и боксёр картинно-безобразно упал, выронив капу. Бой кончился…
В красном углу ринга обнимали победителя.
Цирк ревел: «Ахмеров!»
Всё это напоминало «Арену в Арле» – шедевр сумасшедшего. Да, такой же восторженный и дикий! Красный, жёлтый, много жёлтого, много серого и чёрного – промелькнули перед глазами.
«Ахмеров… Где-то я уже слышал эту фамилию… Кажется, так зовут шеф-повара ресторана «Армения»… или нет?»
Верхнее освещение было выключено, софиты погасли.
В голове моей, как в цирке, становилось всё темней и темней.
И вырисовывалось: «Перед битвой кровавые зори свет поведают, чёрные тучи с моря идут… быть грому великому, идти дождю стрелами с Дону великого. Земля гудит, реки мутно текут, прах над полями несётся. Славу Игореву грозит расшибить. Волки рыщут, див кличет. Веселье развеивается по ковылю».
Я закрыл глаза.
– Вы меня слышите? – спросил Гулевич. – Что с вами?
– Точно и не знаю… Наверное, я ещё не совсем здоров.
– А что вы такое шептали?
Казалось, от этого простого вопроса у меня сейчас лопнет голова, я искал ответ, пока он не нашёлся.
– Ах да! А путь бежит… Не тот ли это шлях, где Игоря обозы проходили на синий Дон? – вдруг я захлебнулся словами.
– Не в этих ли местах, – поддержал меня Гулевич, – в глухую ночь, в яругах волки выли, а днём орлы на медленных крылах его в степи безбрежной провожали… И клекотом… и клекотом псов на кости созывали, грозя ему великою бедой?
На ринге уже награждали.
Победившему нокаутом Тахиру Ахмерову армянин с двойным подбородком вручал призовой чек.
Высокий, грузный армянин был в бежевом льняном костюме, в расстёгнутом вороте его рубашки виднелась массивная золотая цепь. Голос звучал победой, говорил он долго. Я был изумлён таким наводнением слов. Впрочем, ещё больше я был изумлён тем, как Гулевич поедал его взглядом.
– Да кто он такой? – спросил я друга.
– Кто? Это Самвел Иосифян… младший брат Иосифа.
– А он что, из боксёров?
– Он-то? Да, он выступал на профессиональном ринге, – Гулевич потрогал чёрную бороду. – А теперь директор крупной строительной компании. Поговаривают, собрался в депутаты. Запомните его…
– Запомнить как следует? – В моих словах торчали иголки.
– Э-э, знали бы вы, в чём дело!
– Расскажите, буду знать. А то природу выворачивает.
– Всё пошло не так… Сажина видели?
– Конечно. Евгений Борисыч сидел в нашем секторе, и, если я не обознался, с ним был Гринёв. Ну тот, похожий на висельника кандидат.
– Да-да, это был он. Мне нужно сейчас же уехать. Завтра, да лучше завтра, мы всё обсудим. Прощайте!.. Встретимся у вас, коли не против?
– Ну, можно и встретиться, а чего ж!
…Свет мятежного заката падал на тротуар, деревья, машины и людей. Пока доехал домой, наступила слепая, тёмная ночь.
Тишина была невозмущаемая.
Не ужинал, лёг, но не спалось.
Всё мерещилось, как прах над полями несётся.
Всё слышалось: «Эх, русский народец! Не любит умирать своей смертью!»
Глава двенадцатая
Бессонница праздновала победу.
Видимо, тёмные недомолвки подействовали на мои нервы. Впрочем, свою роль сыграла и «Арена в Арле».
Картина не давала покоя.
Вряд ли Ван Гог написал бы её где-нибудь ещё, кроме Арля. Ведь именно там мистраль, абсент и зной свели его с ума, обострив восприятие. Там, по собственному его выражению, он померился кистью с солнцем.
Один парижский журналист пытался отговорить Винсента Ван Гога жить в этом городе.
«Арль – совсем как эпилептик, – считал этот журналист. – Он доводит себя до такого нервного возбуждения, что только и ждёшь – вот-вот начнётся припадок, и он будет биться в судорогах с пеной на губах… Город всё время на грани припадка, но припадок никогда не начинается. Три месяца я ждал, что здесь вспыхнет революция или на площади Мэрии произойдёт извержение вулкана. Десятки раз я думал, что жители внезапно сойдут с ума и перережут друг другу глотки! Но в тот самый миг, когда катастрофа была неизбежна, мистраль на пару дней стихал, а солнце пряталось за облака».
– Не дай мне Бог сойти с ума… – я вздрогнул и осёкся.
В это мгновение вспомнилась совсем другая картина. Она изображала Спасителя, только что снятого с креста. Это была работа кисти Ганса Гольбейна-младшего.
Достоевский, «возросший на Карамзине», знал об этой картине из «Писем русского путешественника» Н. М. Карамзина. Приехав за границу в 1868 году, Федор Михайлович захотел увидеть полотно Гольбейна и вместе с женой остановился на сутки в Базеле.
«Мёртвый Христос» глубоко потряс романиста, и он, как впоследствии его герой князь Мышкин, сказал, что «от такой картины вера может пропасть».
Вот и для умирающего от чахотки Ипполита Терентьева картина Гольбейна означала отсутствие веры в божественность Христа, а стало быть, – торжество смерти.
