Да, было о чём подумать.

Хотелось прочитать и бумажку, лежавшую в кармане у здоровяка, и услышать, о чём шептал директору человек в чёрном костюме. Я с удовольствием повернул бы свои пушки на сто восемьдесят градусов, но палить было всё равно преждевременно. Да и по ком палить?

Одни неответы.

…Покинув аукционный дом, мы поначалу хранили молчание, словно оглушённые ударом.

Андреева первой не выдержала затянувшейся паузы.

– Алексей Николаич, а вам не кажется, что рыба поймала рыбака? Мы ведь почти ничего не узнали…

– Вот видите, вы сказали: «почти»… А это уже кое-что…

Я подвёз девушку до гостиницы «Здесь спал Элвис» и поехал за сыном. В детском саду отключили воду, и я решил забрать Артемия пораньше.

Сложенные в стопки блины напоминали золотые колонны.

Артемий никак не мог оторвать от них взгляда. Над тонким его лицом пламенели растрёпанные волосы.

Бабушка Люда сняла со сковороды последний шкварчащий блин и смазала маслом.

– Ну, шиколка кислолицая, – улыбнулась бабушка. – Отведай блинка!

Внук только носом в ответ заорганил.

– Ты что заплаксивил, как осенняя туча?.. Дай перекрестить тебя жаркими поцелуями!

Вскоре Артемий сдался на милость бабушки, лицо его заполыхало смехом. Щёки бледные так и заснегирились.

– Алёша, а вы мальчишку совсем не кормите?

– Кормим, конечно кормим… росой.

– Всё шуткуешь?

– Мам, не беспокойся. Мы, когда домой вернёмся, отправим Артемия в санаторий. Марина уже и путёвку купила.

Бабушкины серые газельи глаза были печальны. Она подложила ещё блинов внуку, пододвинула вазочку с клубничным вареньем да чашку с домашней сметаной и сказала:

– Тёмушка, ты кем будешь, когда вырастешь?

– Я… я, бабуль, буду тучепрогонителем…

– Солнцем и водой будешь заведовать?

– Да, буду заведовать.

– Слышал, Алёша?

– Слышал, мам.

– А как у тебя самого с работой?

– Пока никак… Семисложное дело своё я ещё не нашёл, но близок к этому.

– Сынок, я ведь переживаю за тебя.

– Понимаю, не переживай… и ну их, эти разговоры крылечные…

Артемий отставил пустой бокал и выглянул из-за стопки блинов.

– Пап, а что значит: до подвига дюжий?

– Ах, дюжий! – Я стал целовать сына.

– Ты колючий, пусти. Ну, пап, пусти!

Мальчик долго бочился, потом спросил:

– Скажешь про дюжий?

– Хорошо. Сколько ты блинов умял? Много? Да, порядочно. Значит, можно сказать, что и ты дюжий. Это, знаешь, всё равно что крепкий, сильный…

– Конечно, я сильный. А то ж какой! Но разве блины мять – подвиг?

– Не совсем. Как бы тебе объяснить? Смотри, подвиг – это поступок… и не для себя, а для других… Такая вот нехитрая явь. Понимаешь?

– Понимаю. Я, пап, неумильных поступков совершать не буду.

Бабушка смотрела на внука так, как смотрят те, у кого любовь в сердце гостит. Лицо у неё было какое-то осиянное.

– А хотите, я вам песенку спою? – взлетел на табуретку Артемий.

– Хотим, – ответила бабушка тихо, с непередаваемой интонацией в голосе.

Внук, как дирижёр, взмахнул руками и затянул:

…Плескучая какая-то радость в той песенке была.

Казалось, она входила в самое сердце. Сын же в своей клетчатой рубашке напоминал мне самого себя на одной старой фотографии. Когда-то давно её сделал фотограф на детском утреннике. Так вот, на том снимке у меня левый глаз, как пунцовая астра, цвёл. Это из-за девочки я зацепился тогда с приятелем.

– Малыш, а где ж ты научился петь? – спросила бабушка, подмигнув мне.

– Знаешь, – покачнулся на табуретке внук, – а я на студию хожу…

– Ну надо же! А возраст у тебя не подснежниковый, артист?

– Да, подснежниковый…

– Женя Опоченин, мам, студию для детей открыл, – сказал я. – Вот и Артемия нашего приобщает.

– Женя всё один?

– Нет, не один… Аня Шульгина теперь с ним. Севы уже два года как нет, вот они и сошлись. Месяц назад у них родился Егорка.

– Значит, у них теперь Егор и Глеб?

– Да, два пацана.

– А мы с Глебом вместе на студии поём, вот… И знаешь, знаешь, ба…

Внук сбился, почесал затылок, но потом хитро улыбнулся и затараторил:

В глазах бабушкиных блестели слёзы, её разбирал смех. Артемий тоже разошёлся и похохатывал, да так, что запомидорился нос. Сын успокоился только тогда, когда свалился с табуретки.

– Пойдёмте-ка во двор! – предложил я.

…Двор зарос травой, как молодой кожей рана.

Под нахмуренными яблонями, возле обтерханной ограды, я увидел мотыгу. Когда шёл к сараю, чтобы подточить инструмент, передо мной мышь пробежала. Артемий отскочил, словно укушенный.

Пока внук бабушке, подвязывавшей малину, рассказал про эту мышь, я не только поправил мотыгу, но и обиходил полдвора. Успел перекинуться приветствием и с молодой соседкой Алиной, которая, ломая смущение, сказала: «Ну, здравствуй!», и с её дедом Тимофеем Ивановичем.

Старик Коваленко, как паромщик наваливаясь на свою палку, подошёл к забору и голоском медовым загнусавил:

– Привет, Алёшка!

– И вам того же…

– Ты в отпуску?

– Навроде.

– Кажут, ветеранские отменят… Не слыхал?

– Не слыхал, дедушка.

– В церкву схожу, помолюсь, чтоб и не отменили… Божий храм, известное дело, – он что ось, вокруг которой колесо исправно крутится…

Старик посмотрел куда-то вдаль рыбьим взглядом и, ничего больше не говоря, поковылял к своей завалинке.

«Сдал дед, вон и кожа уже заголубела».

…Я покурил и взялся за мотыгу.

Вскоре клумба, населённая красными и жёлтыми цветами, была освобождена от травы. Почистил основательно под ивой да рябиной, да полянку возле берёзы пёстросорочьей.

Наконец с травой было покончено – мотыга и жара вылизали двор.

Тягучая тишина в ушах звенела, хотелось пить.

Прибежал сын и на забор влез, на щеках его заплясали медные отблески света.

– Пап, а есть трава покаянная? Бабушка Люда не знает…

– Говорят, есть… Цветёт будто бы раз в году, в ночь на Ивана Купалу, жёлтыми колокольчиками, а листья у неё, как копеечки, круглые… Кто найдёт её – душою переменится.

Артемий внимательно слушал, взгромоздившись мне на плечи. Он не слезал, пока я лавировал между яблонями. Но вот я тронул наш старый умывальник, и вода, нагретая за день, облизала руки. Сын тоже подставил ладошки. Бабушка подала полотенце, мы обтёрлись и сели на скамейку подле летней кухни.

– Отдохнём, бабуль?

– Ну конечно, мой помощничек!

– Бабушка Люда, а это дедушка мой тут всё построил?

– Нет, прадедушка.

– И как его звали? Прадедушка Саша?

– Саша… Александр Андреич. – Горло бабушки сжала судорога, а под сердцем появилась тошнота.

– Андреич… И он что… воевал?

– Воевал… Медали на груди, а сам – сплошная рана. Мало он пожил да порадовался. И представь, всё умел делать! Был он у нас плотник златорукий. Построил себе дом, как терем красивый. Крыльцо к дому с балясинами точёными смастерил. Кухоньку летнюю да баню сварганил.

– А дом крепкий… на нас никто не нападёт?

– Пошли, Господи, от всякой нежити защиту!