– Ну а Прицыкина?

– Самолюбива, казённая книжка с либеральными правилами… Сколько её знаю, она всегда выбирала должности по вкусу, точно груши.

– Сажин называет её нашим законом…

– Это их закон, их, но не наш… вникните… И знаете что?

– Пока не знаю.

– Езжайте на вашу встречу. Объясняйтесь с Цеповязом, а вечером предлагаю посидеть, выпить… Как вы на это смотрите?

– Положительно смотрю.

…Казалось, что к Гулевичу еду не я один – джип с затонированными стёклами маячил в зеркале заднего вида. Но потом «лэнд крузер» свернул в подворотню, и я забыл о нём.

Пустынность придавала улице некую угрюмую ширь; сделав поворот, она уверенно текла вниз с достоинством спокойной реки. Кругом тишина, однако неподвижные дома хранили своё, особое молчание, на их красных стенах, увитых кое-где виноградом, зияли чёрные провалы многочисленных окон.

Дом моего друга – большой и спящий. Он тоже из красного кирпича и тоже увит виноградом.

Пока дверь отворялась, я огляделся.

Игривая элегантность тополей, тамариск, можжевельник – в саду перед домом царил порядок.

«Здесь веранда, гостиная, – показывал апартаменты хозяин, – спальня, ещё спальня, мой кабинет».

Мы расположились на большой кухне, в задней части дома. Гулевич достал бутылку «Бэллса» из холодильника, убавил огонь на плите, заправил рис куркумой, имбирём и мускатным орехом. Расставил тарелки, разложил вилки и ножи.

Наконец всё было готово. Игорь Алексеевич поставил на стол большое блюдо с варёным рисом, изюмом и кусками жареной курицы. Я налил виски в стаканы.

– Будем, что ли?

– Давайте, Алексей Николаич!

Виски был холодным, я плеснул ещё немного.

– Вот лёд наколол… Вам нужен?

– Нет, спасибо. Давайте, чтобы не было синдрома недоеной коровы… – Я поднял стакан и подцепил вилкой дольку лимона.

– Прекрасный тост, прекрасный… Я бы добавил: и синдрома загнанной лошади…

– Идёт, – повеселел я. – Закурю, вы не против?

– Валяйте!

Трубка с янтарным мундштуком.

Вспышка спички, сливовый аромат голландского табака. И вот струйка дыма выюркнула в приоткрытое окно.

Ветер ударил в створу, звякнув стеклом.

Небо заволакивало злыми тучами.

Хлопал гром.

Ирисы в саду фиолетово чернели.

Выкрепло сознание близкой беды…

– Ну хорошо… А что дальше? Объяснились с Цеповязом? – Большие волосистые кулаки Гулевича покоились на столе.

– А, всё к чёрту!

– Да что к чёрту? Что? Расскажите толком!

– С глазу на глаз поговорить с ним не получилось.

– И что помешало?

– Не что, а кто… Прицыкина цыкала-выкала… Сажин тоже, а Цеповяз вообще на час опоздал…

– Ну а вы?..

– Держался конечно… Только вышло дрянцо… – Я выбил пепел из трубки и положил её в карман пиджака. – Сказал, в общем… Ну, что служить бы рад, да прислуживаться тошно… Знаете, Александр Иванович ни слова не проронил… может, в спор боялся вступить…

– И такое может быть… С вами как спорить, так легче в грязи поваляться да помыться… Нет, вам этого не простят… К тому же вы знаете то, что другие знать не должны… Вникли?

– Ещё бы!.. Уже и заявление написал.

– Боюсь, это не поможет… Э-э, ладно, наливайте!.. Наливайте больше… – скомандовал Гулевич.

Глаза цвета кваса потемнели, мне показалось, что он хочет сказать что-то важное. И он действительно высказался.

– Алексей Николаич, это всё суета… И эта газета, и Цеповяз, и Прицыкина… Вы же – писатель, вот и пишите, пишите, ради Бога. Конечно, вам тяжело. Нужно бы облегчить душу. Знаете, чтобы попасть на свою первую настоящую исповедь, мне пришлось лезть тайком через ограду монастыря – старец Оптиной пустыни отец Илий болел и никого не принимал. Но тут встал с постели и вышел к паломнику… Словом, эта встреча перевернула меня… Он говорил так, как если бы был грешнее меня в тысячу раз и в тысячу раз более меня сомневался… Да, впервые я общался со священником, который, это было видно, переживает за весь мир и за весь мир молится… Этот разговор стал для меня одним из самых значимых в жизни… Думаю, и вам нужно исповедоваться… И тогда появится ощущение света вокруг… Тогда только и сможете писать… Вникните!

– Я понял вас, понял, я схожу в храм… Эх, у меня такое чувство, как будто я что-то забыл и не могу вспомнить… И это что-то очень болит… Что это?

– Это ваша совесть.

…Дождь оборвался.

Воздух был чист и свеж, каждый звук в нём слышался особенно отчётливо.

Машину я оставил у друга и пошёл домой.

Фонари не горели, в конце улицы подвывала собака.

Рассерженно блестели молнии. В скупых отсветах вырисовывался джип и какие-то люди. Люди обступили меня, свалили с ног. Заработали битами. Били жестоко, люто, насмерть…

И вдруг, как жёлтая рана, – зарница.

Залитые кровью Перуновы очи.

Темнота.

– Ты обо мне помнил? – спросила жена.

– Помнил… Но только, когда мне было плохо, – ответил я.

– Бертон, а вы видели солнце? – бесцеремонно вмешался в наш разговор человек с голубыми глазами и чёрной бородой. – Расскажите подробно, вспомните всё!

– Солнца я не видел… Но в его направлении туман светился красным… Через полчаса мне удалось выскочить на открытое пространство, оно было почти круглое, диаметром несколько сот метров. В этот момент я заметил перемену в состоянии океана. Волны совсем исчезли, и поверхность стала почти прозрачной, с замутнениями. Под ней собирался жёлтый ил. Он тонкими полосами поднимался вверх. И, когда всплывал, блестел, как стеклянный. Потом начинал бурлить, пениться и затвердевать. Он был похож на пригоревший сахарный сироп… Эта слизь, или ил, собиралась в большие комки и постепенно формировала разные фигуры… Но вот меня стало затягивать к стене тумана. Мне некоторое время пришлось бороться с этим движением. Когда я снова посмотрел вниз, то увидел что-то, что напоминало сад… Я видел карликовые деревья, живые изгороди, акации, дорожки. Всё это было из той же субстанции… Всё это было как из гипса, только в натуральную величину… Потом всё начало трескаться, ломаться. Из расщелин выдавливался жёлтый ил. Всё начало бурлить и покрылось пеной…

– Бертон… Пилот Бертон, вы меня слышите? Вам плохо? – спросил бородач.

– Жарко… Очень жарко… Я увидел какую-то фигуру… Фигура слегка приподнялась, как будто она плыла или стояла по пояс в воде. Этот человек, он был без комбинезона и двигался… Это был ребёнок. Я заметил в нём что-то нехорошее… Я не сразу понял, что это. А потом понял, что он был необыкновенно большой, гигантский… Это ещё слабо сказано, он… он был ростом метра четыре… Он был голый, абсолютно голый, как новорождённый… и мокрый, вернее, скользкий. Кожа у него блестела, он поднимался на волне: вверх, вниз, и независимо от этого он двигался. Это было омерзительно… По голосу я понял, что это девочка. Она пела песню… Сейчас попробую вспомнить… «Пеперуда летяла, над вода се и мятала, и се Богу молила: дай ми, Боже, дребен дъжд…»

– Бертон, вы случайно не язычник? – нахмурился голубоглазый человек с чёрной бородой. – Какова ваша идеология?

– Любовь… Любовь – моя единственная идеология, – выкрикнул я.

– Тише, не кричите! Знаете, а ведь это какая-то достоевщина…

– Что вам от меня надо? – прошептал я. Мне было трудно дышать, горло пересохло, на лбу выступил пот.

– Уходите, слышите? – сказала моя жена бородачу. – Вы же понимаете, он больше не может говорить?

– Да, понимаю… Крик души никогда не остаётся без ответа… Пусть ваш муж поспит, пока идёт дождь…

– Разве идёт дождь? – переспросила Марина.

– Он же не видел солнце… Так пусть увидит дождь.

…Ветер поднимал океанскую воду чуть ли не с самого дна и тёмными глыбами с ревом обрушивал на скалы. И над головой всё было в безумном движении, истерзанные тучи неслись по небу под свист, шипение и вой ветра. Вдалеке простонал гром, одна за другой упали первые капли дождя на палубу яхты. «Артистка» увернулась от водяной глыбы и, словно незваная гостья, не уверенная, что ей будут рады на острове Горн, двинулась к нему.