Воронёная сталь реки притягивала взгляд, я взвёл затвор и сказал:
– Пей, гад! Ты же хотел пить…
Вряд ли я пристрелил бы ценного языка, наверняка довёл бы его к своим, но об этом я уже не узнаю, потому что меня разбудила жена.
– Алёша, ты всё воюешь?
– С чего ты взяла? – произнёс я свистящим шёпотом.
– Твоё лицо стало неестественно бледным, я испугалась… Я всегда боюсь, когда ты так крепко спишь…
В окно осторожно царапался рассвет.
Марина хотела взять халат, но я притянул её к себе.
– Подожди!
– Зачем?
– Ты такая красивая в этом свете.
– Правда?
Я улыбнулся глазами и сказал:
– Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа…
– Пастернак?
– Нет, Маяковский.
– Ах, теперь Маяковский… – Марина поймала мои губы и жадно поцеловала.
…Некоторое время я ещё чуял аромат жены, видел её золотые предплечья. Потом пошёл в ванную.
Пока побрился, жена с сыном уже совершили нападение на свой завтрак и поджидали меня, обмениваясь планами. Фантазировали долго и наконец решили начать первый день Марининого отпуска с планетария.
«День промыт, как стекло…»
Улицы опожарены таким солнцем, которое бывает только бабьим летом.
Возле библиотеки имени Горького – студенты.
Две светло-жёлтые девицы и чернявый юнец в солнцезащитных очках отделились от своего роя, перелетели через дорогу и очутились в кафе, где мы наслаждались мороженым.
Загудели.
Настроение студентов передалось посетителям, вокруг сделалось шумно, и мы оставили уже не уютное кафе.
Не успели и глазом моргнуть, как Артемий заманил нас в магазин игрушек. Пришлось сдаться на милость победителя, который со знанием дела выбрал самый большой водяной пистолет, а ещё мыльные пузыри, пластилин и свисток. Совершив ритуал расставания с деньгами, мы отправились туда, куда сын всякий раз входил с каким-то благоговением, – в Волгоградский планетарий.
Из-под сумрачных сводов планетария опускалась негромкая музыка.
Это была фа-минорная хоральная прелюдия И.-С. Баха. Я не спутал бы её ни с какой другой, ведь именно она звучала в «Солярисе» Тарковского.
Впрочем, Бах звучал во многих фильмах Андрея Арсеньевича. Я люблю и «Зеркало», и «Ностальгию», и особенно его «Солярис». Может, поэтому сейчас и вспомнилась-вспыхнула фраза из «Соляриса»… Я повторил её вслух, но Марина не расслышала.
– Человеку нужен человек, – повторил я громче.
– Так ты меня любишь? – спросила она.
– Люблю.
– Ты не говорил мне об этом…
– Не было повода.
– Значит, не было? – Марина ущипнула меня, и Артемий, улыбаясь, проделал то же самое.
Мне было хорошо здесь и сейчас, я обнял жену и сказал:
А в небе, лучик серёжкой вдев в ушко,
звезда, как вы, хорошая, –
не звезда, а девушка…
А там, где кончается звёздочки точка,
месяц улыбается и заверчен,
как будто на небе строчка
из Аверченко…
Сын указывал на планеты и давал им свои собственные названия.
Он требовал, чтобы мы тоже их заучили и повторяли за ним.
Водяной пистолет он держал так, как Фернан Магеллан шпагу, выставив вдаль. Над тонким его лицом пламенели взлохмаченные волосы. Казалось, что это он – пионер кругосветки и что сию минуту произнесёт историческое: «Тихий океан!»
– Какие у вашего мальчика, – послышался знакомый женский голос, – прекрасные дымчатые глаза!
Я обернулся.
По лестнице поднималась Андреева, а за нею, перешагивая через две ступеньки, Иван Гулевич.
Пожимая Ване руку, заметил небольшой белый шрам и татуировку «За ВДВ!»
– Насчёт глаз я с вами согласен, Татьяна, – сказал я и представил ей и Ивану мою жену.
Молодые люди стали заваливать нас вопросами, но тут на сцену вновь вышел Артемий.
– Пап, а кто такие туманки?
– Туманки?.. Ну, это такие бледноликие девы, живущие в тумане…
– В самом тумане?
– Да, сынок. Вот растает туман, и туманки вместе с ним пропадут… Иначе плутать туманкам до тех пор, пока каждая из них сердцем, как уголёк, не распалится… влажную муть вокруг себя не высушит…
– И что будет, пап?
– Откроются тогда туманке небеса.
– Как эти? – Артемий показал пальцем на мерцающий свод планетария.
Мой ответ ему был не нужен, сын умчался в другой зал. Татьяна и Иван, сами походившие сейчас на детей, тоже заторопились.
– Именем Андрея Тарковского, – говорил научный сотрудник планетария, – названа малая планета номер тридцать три сорок пять… Она была открыта советским астрономом…
Группа посетителей вместе с научным сотрудником в гороховой рубашке уходила всё дальше, и мы уже не слышали, о чём они говорят.
Марина попросила меня посидеть с нею на банкетке.
В этом большом зале под сумрачным сводом были только мы и таинственный Бах.
Теперь я понимал Тарковского, говорившего, что идею бесконечности выразить словами невозможно. Он был прав, когда утверждал, что лишь искусство даёт эту возможность, оно делает эту бесконечность ощутимой…
Сейчас, именно сейчас искусство представало как откровение. Мне показалось, что и Марина чувствовала то же самое.
Ещё долго бы пребывали мы в таком состоянии, околдованные фа-минорной прелюдией, но вернулся Артемий с нашими молодыми друзьями. Им уже хотелось погулять, и они потащили нас на улицу.
Возле центрального универмага мы с Иваном купили по букетику желтопенных ромашек. Наши дамы удивлялись, где это цветочница взяла их в такое время года. Артемия же могли удивить только большие мыльные пузыри, которые временами ему удавалось выдуть…
Гуляли по Аллее Героев, пока сумерки густо не измазали дома, магазины и прохожих. Когда жёлтые веснушки фонарей вспыхнули уже повсюду, мы сели в автобус и поехали домой. А наш сын долго махал рукой Татьяне и Ивану, спускавшимся к набережной.
И только ночь брела за ними следом.
…Мы прошли через сад, насторожившийся в чуткой дрёме.
Пока Марина и Артемий открывали дверь, я задержался на веранде.
Голоса слышались уже в доме, а я всё стоял и всматривался в небо. Звёзд не было, наверное, они все остались в планетарии…
В сумрачной синеве резвились лишь молнии.
«Завтра семнадцатое сентября – день торгов в аукционном доме, а значит, пора бы туда наведаться…»
Глава девятнадцатая
«Профессиональны сейчас только политики и убийцы».
Почему мне вспомнились эти слова Андрея Битова?
Почему ночью?
Проще, конечно, ответить на последний вопрос: ночью я работаю, привык. Впрочем, и с Битовым загвоздки нет никакой. «Вот я, например, – говорит старый писатель, – вообще ничего не умею. А когда пишу, что-то начинаю понимать и уметь».
Может быть, так и надо?
Разве каждодневные открытия и революции совершают не безопытные люди? И пусть они часто изобретают велосипед или порох, но я, как и Битов, не считаю это таким уж большим пороком. Я прощаю это и себе.
Всё, что я придумываю, я придумываю для себя первым. Сейчас мне достаточно лишь как следует прислушаться…
Отмахивает на разные голоса ветер за окном?
Прекрасно, ведь вспоминаются строчки:
Но для женщины прошлого нет:
Разлюбила – и стал ей чужой.
Что ж! Камин затоплю, буду пить…
Хорошо бы собаку купить.
Да, только Бунин мог выразить так разрыв.
Достоевский, напротив, предлагал измучившей его своей горькой любовью нигилистке и бесталанной писательнице Аполлинарии Сусловой, с которой осенью 1863 года он путешествовал по Италии, оставаться «как брат с сестрой». Даже два года спустя после этого путешествия он говорил: «Я люблю её ещё до сих пор, но я уже не хотел бы любить её».
