Убыстряем шаги. И кажется, что с каждым пройденным десятком метров лес становится все светлей и светлей. Почти бегом пересекаем большую поляну. И вдруг лес как бы оживает: сперва засвистели какие-то маленькие птички, недалеко пискнул рябчик. Лес становится выше, попадается больше берез и вывороченных с корнем деревьев. Под ногами хлюпает вода, похрустывает тонкая корочка льда, затянувшего за ночь лужи; иногда встречаются довольно большие сугробы. Все чаще останавливаемся и слушаем. Слышно, как вдали на поляне, которую мы только что пересекли, играют косачи. Но глухариной песни не слышно. Проходим еще метров триста. Герасим Иванович останавливается, потом, повернувшись к нам, тихо шепчет:

— Вот здесь и было их токовище, я его с сорок шестого года знаю. Неужели сменили?

В его голосе слышатся тревожные нотки. Я уже хочу ехидно прошептать: «С полем вас, Герасим Иванович», — но вдруг вижу, как, мелькая между деревьями, в нашем направлении летит какая-то большая птица.

— Глухарь! — шепчу я, едва шевеля губами.

Птица садится в густом ельнике, метров за сто от нас. Минуты кажутся часами, слух напряжен до предела. Вдруг оттуда, куда села птица, раздаются странные звуки: будто кто-то ударяет деревянной ложкой об ложку. Потом все стихает. Через минуту раздается глухое хлопанье крыльев: глухарь взлетел и сел на вершину высокой ели. Он долго оглядывается по сторонам, вытягивая длинную шею, слушает. На фоне голубого утреннего неба птица видна хорошо: большая, почти черная. Проходит еще немного времени, глухарь распускает веером хвост, расправляет крылья, несколько раз щелкает клювом, издав сухой звук «тэк-тэк-тэк». Заиграл!

— Ну, кто пойдет? — спрашивает Герасим Иванович. Идти, конечно, хотелось каждому, но, новички в охоте на боровую дичь, мы боимся испугать птицу и предлагаем ему сделать первый выстрел. Герасим Иванович не спешит. Он пропускает несколько песен: пусть разыграется. И когда глухарь «разыгрался», Герасим Иванович делает несколько гигантских прыжков в сторону ели и останавливается как вкопанный. Почти тотчас же обрывается песня. Под новую песню Герасим Иванович делает еще несколько прыжков и исчезает в густом ельнике. Отсюда до птицы не более пятидесяти метров. Глухарь опять прерывает песню. Проходит несколько минут, которые нам кажутся вечностью. Птица прислушивается к чему-то, вот-вот улетит… Но нет, снова звучит глухариная песня. Мы ждем, что сейчас грянет выстрел. «Что же он медлит, — думаю я, — стреляй же, стреляй!» Но Герасим Иванович, видимо, испытывает наши нервы. Он пропускает еще одну песню.

Глухарь широким веером раскрывает хвост, вытягивает шею. Снова запел! Я вздрагиваю от неожиданного выстрела; по лесу катится эхо.

Пение оборвалось; глухарь камнем рухнул вниз, а по воздуху, гонимые легким утренним ветром, поплыли перья. Забыв про всякую осторожность, мы бросились к ели, где только что сидела птица. Герасим Иванович стоял под елью, держа красавца-глухаря за шею. Минут десять мы рассматривали трофей.

— Ну, хватит, полюбовались. Пора и вам счастье охотничье испытать, — говорит Герасим Иванович.

Но судьба, должно быть, решила посмеяться над новичками: глухари здесь в это утро больше не токовали. Мы думали, что их испугал выстрел, но Герасим Иванович объяснил нам, что птицы, наверное, сменили ток, а этот глухарь залетел сюда по старой привычке.

Несмотря на постигшую нас неудачу, мы возвращались домой счастливые. Приближались к поляне, которую пересекли утром. Где-то совсем рядом, в мелкой поросли березняка бормотали тетерева-косачи. Вдруг Герасим Иванович остановился и громко произнес:

— Чу-фыш!

Мне показалось, что он хочет спугнуть птиц и выстрелить влет, но каково было мое удивление, когда с поляны донеслось в ответ злобное:

— Чу-фыш!

— Ишь какой сердитый, — тихо сказал Герасим Иванович и снова «чуфышкнул». Тетерев отозвался где-то еще ближе.

— Драться идет, как бы не заклевал вас, охотничков, — подмигнул Герасим Иванович и опять издал тетеревиный крик.

— Чу-фыш! — ответное шипение где-то совсем рядом. Недалеко от елочек, за которыми мы стояли, из кустов на поляну вышел большой тетерев. Распустив лирообразный хвост и ударяя крыльями о землю, он злыми глазками, сверкавшими из-под красных бровей, осмотрел поляну, отыскивая соперника, и злобно зашипел:

— Чу-фыш!

Мы с Левицким выстрелили одновременно. Раздалось хлопанье крыльев, и птица с шумом взлетела в воздух. Стреляем влет, но снова мажем: уж очень сильно волнение. Герасим Иванович спокойно вскидывает к плечу ружье, гремит выстрел — и птица, как бы запнувшись, замедляет полет, а потом как-то боком падает в траву.

Мы стоим растерянные; от волнения дрожат руки, слышны удары собственного сердца.

— Ну, как, достаточно ли острый момент? — коварно спрашивает Герасим Иванович. — К лесной дичи большую привычку иметь надо. Я тоже сначала пуделял: руки от волнения дрожали, как только хлопанье крыльев услышу. Бывало, осенью из-под ног тетерев вылетит. Выстрелишь — и мимо, только духом перья вышибет. С тем и уйдешь. А вот теперь привык. Отпустишь немного подальше и бьешь наверняка. Ну, не горюйте, завтра попробуйте в косачей из шалаша пострелять на токовище. Вот где острых моментов много! Порой на их бои залюбуешься и стрелять позабудешь! А до чего зло бьются между собою… Ну, да сами увидите. Пошли теперь домой поспим, а с обеда шалаш строить пойдем.

В. Рачков

«ВЫЛЕЧИЛИСЬ»

Самый опасный враг рыболова — жена. От дождя можно укрыться, надев соответствующую одежду, к комару можно притерпеться или защититься накомарником, но для защиты от жены почти не изобретено эффективного способа. И чем лучше рыбак, чем глубже знает он свое рыболовное дело, чем совершеннее его рыболовная техника, тем строже и коварнее его дражайшая половина. Она всеми фибрами души ненавидит рыбалку, рыбаков, удочки, блесны и вообще все, что забрасывается в воду с целью добычи рыбы. Стоит вам в ее присутствии заговорить с ее мужем о рыбалке — и вы никогда уже не будете пользоваться хоть маленьким уважением в ее глазах. А какие это глаза! В них столько благородного гнева, испепеляющего вашу душу. Жена — антирыболовный фанатик. Она, не дрогнув ни единым мускулом, со спокойной совестью может сжечь в печке ваши удочки или подарить кому-нибудь «на день рождения» ваш спиннинг. Тот самый спиннинг, за которым вы охотились четыре или пять рыболовных сезонов. Если вы в субботу не успеете вовремя улизнуть из дома, считайте, что воскресенье пропало, безнадежно, ушло в вечность, и не вернуть его, не записать в рыболовный календарь. Дел дома она отыщет для вас сколько угодно. Вы с ненавистью будете выхлопывать матрацы, нанося им палкой такие удары, будто бы…

Ну, в общем, соседи будут вами восхищены:

— Вот какой примерный супруг Никифор Евстратьевич, как жене помогает! Не то что мой… Его уже со вчерашнего дня черти с удочкой унесли в неизвестном направлении!

А Никифор Евстратьевич, услыша такие слова, только тяжело вздохнет:

— Как жаль, что эти черти не подхватили меня! — И еще быстрей замелькает палка в его руках, нанося сокрушительные удары по мягкому матрацу.

Провести жену почти невозможно: за долгие годы совместной жизни она изучила все тонкости психологии мужа.

Если вы с понедельника необыкновенно нежны, после работы готовы выстаивать самые длинные очереди в гастрономе, прибирать в квартире, пытаясь всем этим залучить на свою сторону сердце супруги, то будьте уверены, что до пятницы все пойдет как нельзя лучше. Но утром в субботу, когда вы встаете с самыми радужными мечтами о коротком рабочем дне и длительном наслаждении на берегу реки у заветного омутка, вас как громом поражают слова жены: