Когда солнце поднялось выше и траву обдуло ветерком, старик принялся за работу. Не торопясь он сгреб траву в валки и сел покурить. В это время из леса вышел сосед Спиридон.

— Помогай бог трудиться.

— Не тружусь, а пока покуриваю, — ответил Яков Степанович. — Садись за компанию.

— Шибко некогда, — ответил Спиридон. — Ребята сказывали, что в Монастырском яру лещи клюют. Я и подался в березничок удилища вырубить. Лещам, говорят, ход. Весь берег рыбаками усеян. Даже с Висиму рыбаки понаехали. Не надо зевать, Яков Степанович.

— Врешь, Спиря, — недоверчиво ответил Яков Степанович. — Теперь щуке жор, а лещу рановато.

— Что рано? Говорят тебе, так ты слушай. Только всем в деревне не сказывай… Будь здоров, а мне некогда. — И Спиридон скрылся среди деревьев.

Яков Степанович бросил недокуренную папироску. Встал, взял зилы, поднял пласт сена, потом опустил его на прежнее место, отбросил вилы в сторону. Надел на плечи пестерь, схватил удилища — и зашагал прочь со своего покоса. Если рыба клюет — хоть трава не расти.

До Монастырского яра верст десять. Пока Яков Степанович ковылял до заветного места, на небе появились тучи, заморосил мелкий дождик.

Вот и знакомый яр, но нигде ни единого удилища. И Спиридона не видно.

— Одному больше рыбы достанется, — проговорил Яков Степанович, скоренько сел на бережок и закинул удочки.

Сидел, сидел, задремал, а клева нет. На воде от дождя пузыри плавают — признак затяжного ненастья.

«Спирька обманул, — догадался, наконец, Яков Степанович. — Рыбаками, говорит, весь берег усеян. Попадешься ты мне, сукин сын».

Посидев еще немножко для порядка, Яков Степанович смотал удочки, выбросил в воду червей и отправился домой, в деревню.

Домой он пришел вечером, мокрый до нитки. В избе никого не было, ворота на замке. Пришлось забираться в дровяник.

По крыше шуршал дождик. Яков Степанович присел на дрова, прислонившись к старому лиственному столбу, задумался. Вот эти четыре столба — все, что осталось от его избушки, в которой целый век прожил Яков Степанович. Когда он перешел на жительство к зятю, старую избушку сломали. Афанасий смог здесь выбрать для своего хозяйства только столбы от ворот, а остальное даже на дрова не годилось — сплошная гниль и труха.

Яков Степанович шершавой рукой ласково погладил столб. Глаза старика заслезились. Ему почудился запах родного дома, казалось, что вот-вот войдет в дровяник Аграфена Ивановна и спросит: «А где же у тебя рыбка? Опять, старик, пустой пришел».

Кто-то тронул его за плечо. Старик поднял голову. Над ним стоял зять Афанасий.

— Сметал сено, отец? — спросил Афанасий.

— Не клюет. Обманул Спиря.

— Я не о том спрашиваю. Успел до дождика сено сметать?

— Не… не успел.

— Что же ты делал? Где был? — неотступно спрашивал Афанасий.

— Рыбу удил в Монастырском яру. Не клюет рыба. Да! Погода видишь какая… дожди.

— Сгноишь ведь сено, старый нахлебник.

Старик медленно поднялся на ноги. У него тряслись руки. Он закричал, брызгая слюной:

— Хлебом коришь! Не стыдно твоим глазам, Афонька? Забыл, сколько я тебе принес богатства. Мне одному бы на весь век хватило. Забыл?

— Откуда? Что ты принес? Какое богатство? Одни удочки да лапти.

— А столбы! Видишь столбы? Это разве не богатство!

В. Рачков

НАСТ

Была середина марта. Днем припекало солнце, с крыш падала капель, наращивая большие сосульки, а ночью подмораживало. Снег занастился и хорошо выдерживал человека без лыж. В старое время хищники браконьеры гоняли по такому насту лосей; зверь проваливался, в кровь разрезал себе ноги об острые края наста, а человек на лыжах скользил свободно десятки километров. Развязка была короткой — измученный зверь падал и его добивали рогатиной или «жаканом» из ружья. Местами таким вот способом почти всех лосей перебили.

Но не о лосиной охоте хочу я рассказать.

В одно весеннее утро я вышел с ружьем в поле — погонять русака. С вечера плотный наст прикрыла легкая пороша. Лыжи скользили легко, казалось, сами бегут. Недалеко от села стоял большой стог клевера, зимние метели намели около него большой сугроб. На вершину сугроба взбегали свежие заячьи следы. Я начал осторожно подкрадываться, объезжая стог с подветренной стороны. Вот хорошо видна крутая стена сугроба, а в ней чернеет отверстие норы. Начинает колотиться сердце, во рту становится сухо. Выход из норы взят на мушку, каждую минуту может выскочить русак и дать такого стрекача, что только успевай стрелять. До норы остается метров пять; я иду по самому гребню сугроба, затем быстро съезжаю к норе, но заяц не выскакивает. Осматриваю след вокруг норы. Выходного следа нет — значит заяц в сугробе. Нагибаюсь и заглядываю в темное отверстие — нора глубокая, конца не видно: снег под настом рыхлый, зайцу закопаться негде. Ткнул в сугроб палкой — не вылезает косой. «Дай, — думаю, — опять на сугроб заберусь да немного попрыгаю на лыжах. Все равно выскочишь». — Лезу на сугроб немножко боком, нору на мушке держу. Но заяц не выскакивает. Залез я наверх — и все понял, чуть не заревел от досады. Пока я у норы ковырялся, выгоняя зайца, другой стороны сугроба мне не видно было, ну а он прорыл снег и дал тягу. Этот урок я хорошо запомнил: если нора заячья в крутом сугробе вырыта, с сугроба не съезжай, а потопчись на «крыше» — и, как только выскочит косой, тут его твоя дробь и настигнет.

Другой раз, вот в такую же погоду, поехали мы с товарищем русака гонять. Напали на свежий след. Петля за петлей, распутали замысловатые тропки. Вот и концевой след. Он спускается под пологую горку. Здесь обыкновенно заяц идет на хитрость: возвращается по своему следу назад, а потом делает громадный прыжок в сторону и тогда только роет нору. Такой прыжок зовут — «смекалкой». А наш заяц обратного следа не дал. «Ну, — думаем, — значит вперед прыгнул». Но впереди снег чистый. Топчемся мы на месте, охотничье правило нарушили: на след выехали. Я ехал впереди товарища немного сбоку. Оглянулся и хотел что-то ему сказать. Смотрю, наст под его лыжами как-то странно зашевелился и… вдруг, словно ядро, разбрасывая снег, выскочил здоровенный русак. Стрелять мне нельзя, а товарищ мой совсем растерялся, о ружье забыл.

Здорово замаскировался косой, ведь даже намека на нору не было. Как он так ловко под наст втиснулся, до сих пор понять не могу. Посмеялись мы тогда от души над своей неудачей. А на след зайца я больше не наезжал.

Шел я однажды по полю на лыжах — и вдруг недалеко от меня с шумом выпорхнула стая куропаток. Ударил по ним дуплетом. Двух штук убил. Отлетела стайка уже метров на двести, — смотрю, — одна из куропаток камнем в снег упала. Подъехал — лежит на снегу, не трепыхнется. Сгоряча, видимо, простреленная, летела. Осмотрел — на боку сквозь перышки маленькая капелька крови проступила: всего одной дробинкой задело. Положил птицу в ягдташ и поехал к тому месту, откуда куропатки вылетели. На снегу множество птичьих следов натоптано. Неожиданно из-под снега головка высунулась и опять спряталась. Вскинул ружье и… жалко птицу стало, не спустил курок: одно дело свободная в полете, а тут как привязанная. Подошел я поближе, нагнулся над дырочкой в ледяной корке. Наст крепкий, пробить его птица не сможет. Должно быть, забралась вечером в снег, а ночью мороз крепкий прихватил, и стала птица пленницей весны. Отковырнул я прикладом большой кусок наста и… хлопая крыльями, вырвалась из-под него куропаточка, помчалась за стаей. Проводил я ее глазами. За ружье не взялся. Без меня не освободиться бы ей из снежного плена. Косачи-тетерева куда сильней, а и то, зароются с вечера в снег, хватит ночью оттепель, под утро опять приморозит — и гибнут птицы целой стаей, не в силах пробить твердый наст.