— Ты вот давеча спрашивал меня, отчего та вон гора Ивановым камнем зовется? Давно это было, поди уж забыл кое-что, — задумчиво говорит он. — Однако слушай.

Дед придвинулся поближе к огню и, прикурив от полуобгоревшего сучка, медленно, как бы неохотно начинает рассказывать.

— Тот год был тяжелым. С самой весны до Покрова дня стояла жара. Не то что хлеба — травы на корню посохли. Бывало, поднимешься на поля, посмотришь вокруг — на душе кошки заскребут. В июле на березах лист пожелтел. Вот ведь какое лето! Мне в те поры шестнадцати не было, а запомнилось это на всю жизнь.

Скотину в лесах гнус заедал. Как бешеные носились коровы по лугам, искали спасенья в чащобах — а там медведи. Многие в наших местах тогда лишились всего и, чтобы не умереть с голоду, заколачивали избы, продавали кой-какой скарб и семьями уходили в Сибирь.

По ночам в деревне собаки выли как по покойнику. А к осени начались пожары. Горели леса, дымили торфяные болота, даже зверь уходил из насиженных мест и рыба в реках дохла. «Не к добру это, — говорили старики, — к войне али к другой какой беде, только мора никак не миновать».

Осенью, по первому снегу, потянулись охотники с нартами к уцелевшим лесным избушкам. Да делать-то в лесу было нечего — ушел зверь от огня и дыма, даже птица вся как есть улетела. Идти на дальние зимовья тоже не решались: на одной коре да мясе не проживешь. И кто знал — была ли и там дичь? Леса-то горели по всей Вишере.

Вот и порешили старики направить на дальние зимовья двух охотников, вроде бы на разведку. Собрали их всей деревней и в декабре охотники ушли в тайгу.

Долго они двигались по лесным увалам, где не осталось ми одного живого деревца, по каменистым грядам, по талым болотам. Ночевали прямо на снегу — шалаши делать было некогда, дорожили временем, даже нодью в теплую ночь не рубили. Когда пути до зимовья осталось суток на трое, один охотник сломал себе ногу. В ту пору места там были безлюдные, глухие — на сотни верст ни одной деревни. Хотел второй, Иваном его звали, сделать нарту да тянуть товарища на Вишеру, а там уже санным путем отправить его до ближайшей деревни. Но товарищ заартачился.

— И не думай, говорит, этого делать. Народ нас на дело послал. Ждут обратно в деревню, а ты меня катать собираешься. Иди на зимовья, а как пойдешь обратно, что-нибудь придумаем.

Так и сделали. Устроил здоровый охотник шалаш, дров нарубил и отправился дальше. Вернулся он через неделю тоже больным. Кашель его мучил, грудь кололо. Ведь в снегу ночевал. Кое-как сделал он волока для своего товарища, хотел его тянуть на себе.

Тот опять отказался.

— Пропадем, говорит, парень, в тайге оба. Ну как ты меня потащишь? Хотя и не в обычае это охотничьем, да придется тебе меня оставить. Ждет нас народ в деревне. Иди, говорит, один, а я уж останусь, потом найдут по лыжне.

Хотел его товарищ силой на нарту положить, да тот за ружье схватился, ругаться стал, даже ночевать с собой не пустил. Так и остался в тайге один… Легче самому на смерть пойти, чем так вот товарища оставлять. Но пересилил себя охотник и пошел к дому один.

Вернулся он в деревню и все рассказал. Есть и зверь и птица на дальних зимовьях. А товарищ в тайге остался — на верную гибель. Пошли его искать. Да тут на беду снег повалил, пурга всю лыжню замела. Долго искали охотники, да где там? Тайга, брат, велика. Не то что одного человека — армию схоронит. Так и не нашли. Да и тот, кто вернулся, с неделю не прожил. И за фельдшером в Чердынь ездили, и знахарки его лечили, да все прахом пошло. Помер.

Дед тяжело вздохнул и, оглаживая рыжеватую бороденку, задумчиво продолжал:

— А перед самой кончиной своей просил охотник схоронить его на той горе. С той поры и стала называться она Ивановым камнем. Крест там стоит каменный, да ты, чай, видел, только не знал до сей поры, что к чему. А оно, парень, вот как дело-то было.

— А хорошее там место, — помолчав минутку, снова заговорил он.

Поднимешься туда, а кругом далеко-далеко видно. Простор-то какой открывается. Глядишь с высоты на нее — на Россию-то, доколь глаз хватает, глядишь.

И такой ты большой да могутный кажешься себе на этой горе, что никакие трудности тебе нипочем, никакие беды не страшны. Она, у нас, стариков, гора-то Иванова как целебный источник считается — говорят, есть такие в теплых краях. Многие на ней побывали. И чудное дело: побывает там человек — и вроде бы силы ему в душу добавится, и опять, глядишь, живет, трудится.

Вот и тебе советую, хоть и подсмеиваетесь вы, молодежь, над нашими причудами, когда будет тяжело, приходи на ту гору. Посиди на скамеечке, есть там такая, мой рассказ вспомни, посмотри кругом — и обязательно тебе полегчает.

Дед кряхтя начал укладываться на расстеленные у костра пихтовые ветки. Вспомянув добрым словом печку и овчинный тулуп, он через минуту уже заснул чутким, охотничьим сном. Я подкинул в огонь несколько, сучьев и отошел от костра, чтобы не беспокоить старика. Все еще где-то поблизости ухал филин. Легкий туман незаметно кутал тайгу, наполняя ее свежестью и ароматами весны.

А. Спешилов

МЕДВЕЖОНОК СТЕПКА

Летом в двадцать третьем году я, вместе с городскими мешочниками, попал в верховья Камы, в село Кайгород. Мешочникам было хорошо. У них и колечки, и брошки, и иголки, и медные кресты, и зажигалки, и кремни, и сахарин. А у меня были только рыболовные крючки, которые я сам наделал.

Мешочники выгодно меняли свои побрякушки на хлеб, на картошку, а мои крючки спросом не пользовались, так как кайгородские рыболовы сами не хуже меня их делали.

Пришлось уезжать. Я выменял на топор старую лодку, изготовил несколько переметов, на колке дров у местного попа заработал мешок сухарей — и поплыл вниз по Каме. На песчаном берегу построил шалаш и занялся рыболовством.

Однажды рано утром я объезжал на лодке жерлицы. Их у меня было расставлено больше десятка. Осмотрев самую дальнюю и сняв с нее крупного окуня, я заметил вдруг, что у моего шалаша кто-то копошится. Присмотрелся — и в дрожь меня бросило. На высоком яру топталась медведица, а медвежата громили мое хозяйство.

Что будешь делать? Оружия у меня с собой не было, а с голыми руками на зверя не пойдешь. Стал ждать.

По реке потянул ветерок. Медведица учуяла запах человека и скрылась в лесу.

Обождав с полчаса, я подплыл к лагерю. Вышел из лодки, подбежал к шалашу и отшатнулся. Под кучей пихтовых прутьев кто-то отчаянно барахтался. «Медвежонок, — мелькнула догадка. — Вдруг медведица вернется за своим детенышем?» Я влетел в лодку, оттолкнулся от берега, доплыл до середины реки. Только тут остановился.

Медведица не возвращалась. Осмелев, я вернулся на свою стоянку и стал разбирать разрушенный шалаш. Медвежонок, опутанный шнурками перемета, лежал без движения. Я перетащил его в лодку. Спешно погрузив все, что осталось от разгрома, я спустился верст на двадцать вниз по реке от этого места и махнул рукой на все свои жерлицы.

Причалил на открытом месте, набрал хвороста, развел костер. Медвежонок бился и визжал, когда я стал его распутывать! Все сто крючков перемета впились в его густую шерсть. Я изранил руки острыми крючками, изрезал ножом весь перемет. Потом привязал медвежонка к колу и стал варить уху из единственного окуня, снятого утром с жерлицы.

Прошло двое суток. Медвежонок дичился, ничего не ел. Я стал беспокоиться, как бы он с голоду не погиб. Раскаивался, что на гибель отнял его от матери. Надо было бы его в лес отпустить.

Мне припомнились рассказы о медведях-рыболовах. Если они ловят рыбу, значит, и едят ее. Я вынул из садка подлещика и бросил медвежонку. Он проглотил его живьем.

Через несколько дней медвежонок стал совсем ручным. Он беспрестанно играл, как щенок, ходил за мною по пятам. Мы вместе плавали по реке, ставили и осматривали рыболовные снасти. Вид у медвежонка был в это время такой, что можно было подумать, будто он мне и в самом деле помогает. В холодные ночи — уже наступала осень — мы спали с ним в обнимку. Назвал я его Степкой.