— Я пью их на ночь.

— Выпей дополнительно, или валерьянки… я не могу откладывать этот разговор, мне нужна ясность.

— Мне тоже нужна была ясность, но…

— Вот об этом я и просил, Анечка. Не нужно. Поверь, я все понимаю и осознаю. Сейчас я дам тебе в руки гораздо более страшное оружие против себя. Просто выслушай, это же не долго.

Он опять прислушался — девочка спокойно спала в гостиной. Потом перевел взгляд на меня.

— Я говорил о причинах той моей первой измены, но не все. Там все же было больше моей вины. Потому что я сразу отпустил такси. Это была та самая точка не возврата, о которой ты тогда говорила. А дальше — как снежный ком… Нет… у тебя есть валерьянка? Плесни, не жалея.

— Давай я лучше покормлю тебя. Когда ты ел?

— Я не голодаю, аппетит в полном порядке, — удивился он, — это от усталости. От нервов. Из-за постоянного стресса. Так что лучше валерьянки и побольше.

Я хмыкнула и напоила его по требованию.

— Только оно не действует сразу.

— Так я пока и спокоен… насколько это вообще возможно… Я не знал ее до того раза, Аня. Я опоздал тогда. Все уже накидались, и я стал догонять. Трезвому среди пьяных хреново. Но все равно… я решил уйти. Вызвал такси. А пока ожидал на улице, подошла она и попросила подвезти, хотя нам было не по пути. Она тогда очень хорошо выглядела. И меня поразило, как она смотрит на меня — как на идола, с восхищением, даже трепетом, смущаясь от этого, неловко отводя глаза, нежно улыбаясь… — вдруг зло рассмеялся он, отчаянно взглянув мне в глаза.

— Попросила помочь что-то сделать в квартире — минутная работа, но чисто мужская. Я уже знал, что живет она одна и помочь ей некому. Позже я обвинял во всем только ее, но потом, хорошенько подумав… я ведь сразу отпустил такси. Я не собирался делать с ней ничего такого. Если бы она не повисла на мне с признаниями, а просто нужно было починить кран, то я бы просто починил его и ушел — это я так считал. Но я сразу отпустил такси…, подсознательно я был готов к измене. Все равно с кем. С ней, а если нет, то с кем-то еще потом. Но я уже говорил об этом — раньше.

— Говорил… и уже слегка достал этим. Я поняла. Может, хватит уже посыпать перед ней голову пеплом? Опять ты обеляешь ее?

— Вот уж нет, — вздохнул он, — просто говорю тебе всю правду. Не умаляя свою вину… Когда все произошло, меня скрутило от осознания того, что я наделал и какие могут быть последствия. Не знал, что сказать ей, что делать, как уйти от всего этого? И мне на фиг не нужно было продолжение — оно того не стоило. А испугался за нас с тобой — до холодного пота, до тошноты, до подгибающихся коленей. Я в жизни так не боялся!

— Тише, ты разбудишь Зину, — тронула я его за руку.

— Да, — опомнился он, — нужно потише.

И его взгляд сразу потеплел, его моментально отпустило все напряжение — от одного только упоминания о ней. Ласково улыбаясь, он опять прислушался к тишине в квартире, а потом посмотрел на меня и продолжил:

— Она тогда успокоила меня. Сказала, что мечтала только об этом и ей больше ничего от меня не нужно. Я до сих пор не уверен, что понимаю. У этой расчетливой твари всегда был план.

— Не надо, — растерялась я, — или хорошо, или никак, та же знаешь.

— Да я сейчас лоялен, незаслуженно лоялен… Скорее всего, если бы не случилось беременности, она бы все равно что-то провернула. Неважно… Я тот месяц сгорал от вины перед тобой и боялся… боялся…боялся. Я прощался каждый раз, когда брал тебя. Чувствовал, что наказание будет… обязательно будет.

— Мы договорились тогда, — отвернулась я, по привычке уставившись в окно, — а ты ушел и опять переспал с ней. Все пропало после этого.

— Почему я ушел? Я же говорил: узнал о ребенке, мне подтвердили, что ей и ему грозит опасность, а я чувствовал свою вину перед ней. Она всеми силами, всем своим видом, каждым движением внушила эту вину. Виртуозно, ненавязчиво, артистично! Она только и делала, что подчеркивала эту мою вину каждый раз — когда ее тошнило, когда говорила с врачами, без аппетита ела, сидела, томно склонив голову. Всячески демонстрируя свою слабость и беспомощность…, даже просто посмотрев на свой живот! Это невозможно объяснить — надо видеть, это тонкости, нюансы, это психология, Аня. Ей бы не в бухгалтерию нужно! Она гениальный манипулятор и дала бы фору любому профи. Там все просто вопило о моей вине!

— Тише, тише.

— Да, — посветлел он лицом, — Зиночка…

— Андрей, а ты вообще… уверен, что у тебя все нормально с психикой? — осторожно поинтересовалась я, — такие мгновенные перепады настроения… Ты ведешь себя, как слегка того… ненормальный. Извини, пожалуйста.

— Это стресс, Аня. Я уже очень долго живу в состоянии нечеловеческого напряжения. Все наладится, я контролирую ситуацию. Ты как, сможешь слушать меня дальше?

— А стоит? Ты пришел рассказать какая она плохая? А ты просто жертва? Это же классика! Затасканные штампы, Андрей. Хочешь тоже честно? Мне уже все равно — все эти причины, ваши отношения… — меня подташнивало от этого разговора, от всех этих подробностей.

— Тебе все равно? — улыбнулся он, — не нужно, солнце. Не может быть все равно. Противно — да, в это я поверю. Я не говорил, что она плохая. Просто рассказываю как все было — ты же не знаешь всего. Хочешь — задавай вопросы сама. Я буду отвечать очень правдиво. Честно отвечать — даже самое плохое о себе. Ни слова неправды. И о ней я тоже не соврал.

— Зачем же ты жил с ней, если все было так плохо?

Я объяснял — из-за Зиночки. Ее мать необходимо было опекать. И даже зная особенности поведения истериков, составив для себя ее психологический портрет… я обманывался вначале. Я не психиатр. Могли быть исключения, благодаря грамотному воспитанию, правильно установленным приоритетам… и она нравилась мне, иначе вообще ничего бы не случилось — это понятно. Я признаю это. Но почти сразу я стал замечать, что она постоянно врет глупо, по мелочи, для сиюминутной выгоды, одномоментного впечатления. Не задумываясь, что рискует общим мнением о себе. А почему я сорвался второй раз?

Я тогда был в таком состоянии… рвало на части. Тянуло домой со страшной силой — сорвался бы и бросил все. Я назначал себе это время ухода вечером и встречи с вами только по выходным, я разрывался от страшного чувства вины перед тобой и той вины, что умело внушала она — показательно блевала, задыхалась, таяла, умирала… беспомощная, беззащитная, твердящая что «это все не важно, и даже если она умрет, то после нее останется след на земле — ее ребенок от любимого человека». Она была глупа, как пробка, она вещала прописными истинами. Я говорил? Она не прочитала ни одной книги, она вообще их не читала.

— А тебе нужна была ее начитанность? Ты за этим пошел за ней? — возмутилась я, — почему ты переспал с ней опять? Ты так и не сказал.

— Не переспал бы — ушел бы к вам. Она уловила это мое состояние — на грани. И проявила настойчивость, а я воспринял это, как выход, возможность определиться и перестать метаться. Тогда она еще вызывала к себе сочувствие. Я отрезал себе пути отхода, я окончательно определился с приоритетами — помощью ей и ребенку, которого нужно спасать. А вы были в безопасности и всем обеспечены, за вас я был относительно спокоен. У меня странная совесть, Аня, она просыпается тогда, когда дело уже сделано. Меня корежило тогда, и ты не могла не заметить этого.

— Нужно было сразу настоять на аборте. Она была бы жива.

— Я настаивал, — как-то устало кивнул он, — и объяснил, что помогу только во время беременности, но потом все равно уйду. Буду всегда помогать, но уйду. Аня, она никогда не пошла бы на прерывание. Сейчас я уверен в этом. Не удалось бы разжалобить, она попыталась бы заставить. А выжила бы — превратила мою жизнь в постоянный ад. Потому что жить с ней я не стал бы, а Зину отобрал бы в любом случае, и неважно — по суду или противозаконно. Рядом с такой матерью дитя в опасности. Такие шагают из окна с ребенком, когда их бросают. Но тогда я ее еще не знал. Я купился на это «родить от любимого», пожалел, чувствовал вину, делал все, чтобы спасти их обеих. Не смог оставить без помощи. Боялся за ребенка, берег, заботился. А ты тогда заболела…